20 
— Теперь я понимаю, как из озорных, непоседливых, любопытных и непослушных девчушек вырастают талантливые, бесстрашные журналистки, — сказал наконец Махеш, почувствовав, что поток ее искрометных историй истощился.
— Да уж. — Синтия махнула рукой. — Чего-чего, а приключений на мою долю выпало немало. Теперь к ним еще можно причислить и похищение на улице Катманду. — Она сделала паузу и продолжила:
— По правде говоря, я прощалась с жизнью. Вы ведь знаете, за что обычно похищают журналистов?
— Да. За честность.
— И еще за длинный нос и длинный язык.
Махеш рассмеялся.
Чай был давно выпит. Лучи закатного солнца окрасили стены гостиной и мебель в краски пожара.
С полуулыбкой на губах Синтия смотрела на смеющееся лицо Махеша и чувствовала, как в ее душе нарастает уже знакомое волнение. Находиться в обществе этого мужчины становится все опаснее. В какой-то миг ей захотелось просто вскочить и сбежать.
— Думаю, что пришло время перейти к следующему пункту нашей программы, — сказала она, яростно сражаясь с волнением, — а именно, к просмотру вашей живописи.
— Только прошу вас, не настраивайтесь увидеть шедевры, — скромно предупредил он.
Мастерская находилась в одной из небольших башен замка, и к ней вела крутая и узкая винтовая лестница.
Остановившись перед дверью, Махеш открыл ее, пропустил Синтию и вошел следом за ней.
Синтия огляделась.
Посреди круглой комнаты, застекленной почти от пола и до потолка, стояло несколько мольбертов с картинами. Еще около десятка картин было подвешено на веревках к потолку.
— Вполне профессиональная атмосфера, — сказала она весело. — А вы, господин Бхаттараи, плодовитый художник.
— Увы, плодовитость не замена таланту, — сказал он. — Да и богатством репертуара похвастаться не могу. Я пишу горы. Горы на рассвете и горы на закате. Горы весной, летом, осенью…
Синтия подошла к ближайшей картине. Нет, она не будет судить его работы строго. Несмотря на то, что они выглядят слегка наивно, в них столько чувства, столько непосредственности, столько детского, чистого, настоящего… И вместе с тем зрелого.
— И надо заметить, — наконец решилась сказать она, переходя к последней картине, — что пишете вы их… с любовью.
— Спасибо. — Он подошел к окну и широко распахнул две створки. — Да, я люблю горы. Очень люблю. — Его голос стал тихим и глубоким. — Мне кажется, ничего в мире нет красивее. Для меня горы — это символ духа. Горы умеют хранить молчание. Шумят потоки и ветры. А горы молчат. И их молчание бдительно. Это не сонная тишина лесной чащи. Это молчание камня: трезвое и пробужденное… Мне кажется, что горы могут видеть и слышать. Они стоят и веками слушают меняющиеся голоса жизни…
Синтия застыла. Слова, которые он сейчас проговорил, были спонтанной поэзией, родившейся в его сердце и выплеснувшейся на волю из той глубины, где, скрываясь от посторонних глаз, живет любовь. И только какую-то частицу этой любви она видела теперь перед глазами в красках и формах.
Этот мужчина способен любить, и ему не нужно делать больших усилий, чтобы обольстить женщину. Он весь словно соткан из обольщения, и какие-то таинственные внутренние силы, наполняющие его, заставляют женщину чувствовать то, чего она больше всего боится, и к чему, несмотря на страх, безвольно тянется. Его внешняя красота — лишь отражение внутренней. В нем есть все, что должно быть в мужчине и человеке. И даже больше.
Она тихо подошла к нему и встала рядом.
— Спасибо, господин Бхаттараи, за вашу удивительную живопись.
Он как будто пропустил ее слова мимо ушей и, внезапно вытянув в открытое окно руку, слегка наклонился к ней.
— Смотрите, мисс Спаркс. Видите, вон те вершины?
Синтия присмотрелась.
— Которые?
— Вон те, вдалеке, которые теперь полыхают? Узнаете? — Он совершенно естественно положил руку ей на плечи, легонько притянул к себе и заставил слегка наклониться вперед. — Теперь видите?
— Вижу! — воскликнула она. — И узнаю. Вы" писали их, сидя в мастерской у этого окна. О, они великолепны!
И к восторгу, охватившему ее от созерцания гордой, отстраненной гряды дальних гор, примешалось трепетное чувство близости этого мужчины. Его большая ладонь плотно накрывала ее плечо, сквозь ткань футболки обжигала нежную плоть. Он полуобнимал ее, и вторым плечом она чувствовала его сильную грудь…
Ее голова в один миг опустела, дыхание приостановилось. Красота перед глазами стала тускнеть и терять смысл.
20 
