очень нудно 
112 
— Значит, вы ищете Имя Господне, — сказала очкастая блондинка мужским голосом. — И считаете, что я недостоин им владеть? Но, согласись, если бы Бог придерживался того же мнения, мне бы никогда не удалось найти это число. А ведь нашел его именно я, а не ваша свора тупоголовых фанатиков. Не вы, а я! А вы только и можете, что переводить буквы в цифры, а числа — в бессмысленную абракадабру. И так веками, тысячелетиями... Да с чего вы взяли, что Господь доверит свое Имя такой жалкой кучке дураков?
— Антихрист, — пряча глаза, пробормотал брат Иннокентий.
— И это все, что ты можешь возразить? В таком случае говорить нам не о чем. Да и некогда...
Странная медсестра сняла со шприца зеленый пластиковый колпачок и решительно ввела иглу в пульсировавшую на шее брата Иннокентия вену. Брат Иннокентий вздрогнул от укола, напрягся и обмяк. Глаза его были открыты, но больше не мигали. Бурый видел это, лежа на полу, и удивился: почему так? Почему этот неизвестно чей брат умер сразу, а он, Бурый, еще жив? “А это потому, — понял он, — что ему эту отраву ввели внутривенно, а мне — внутримышечно...”
Блондинка с волосатыми ногами снова перешагнула через Бурого, направляясь к двери. Подумав секунду, она наклонилась и подобрала выпавший из руки бандита пистолет. Туфли на ней были мужские, сорок второго или сорок третьего размера, и давно нуждались в чистке. Бурый напрягся из последних сил, пытаясь ухватить ее — или его? — за лодыжку, но смог лишь едва заметно пошевелить пальцами.
Потом дверь за фальшивой блондинкой закрылась. Бурый прислушался к своим ощущениям и понял, что за ним тоже закроется дверь, только совсем другая, — ощущений не было вовсе, он словно парил, слегка покачиваясь, в воздухе с прижатой к полу щекой. Только эта прижатая к теплому линолеуму щека все еще связывала Бурого с реальностью; если бы не соринка, угодившая между линолеумом и кожей, Бурый, наверное, уже уснул бы. Точно, уснул бы! И притом с удовольствием. Сколько он не спал — трое суток, четверо? Этого он уже не помнил. Но зато он четко знал, что перед сном должен закончить дело.
Медленно-медленно, как ползущий по стене побег плюща, рука Бурого дотянулась до кармана спортивных брюк. Пальцы вцепились в скользкую ткань, запутались в ней, с усилием вползли внутрь и нащупали теплый брусок телефона. Бурый помнил, что совсем недавно звонил Паштету — это был последний набранный им номер, что существенно облегчало непосильную для него, умирающего, задачу. Ощупью найдя кнопку соединения, Бурый дважды нажал ее и стал упорно подтаскивать телефон к лицу — ближе, еще ближе... Потом рука окончательно отказалась слушаться, но телефон уже был в каких-нибудь пятнадцати сантиметрах от его щеки. Бурый видел светящийся дисплей, слышал гудки. Потом в трубке щелкнуло, и он услышал голос Паштета.
— Бурый, ты? Ну, что там у тебя? Алло, Бурый! Бурый! Ты меня слышишь?
Доносившиеся из миниатюрного микрофона вопли Паштета напоминали недовольное кваканье большой, очень рассерженной лягушки.
— Паша, — сказал он. Голос у него был медленный, тягучий, как застывающая смола, и так же, как смола, лениво и неохотно вытекал из онемевших губ. — Паша, пацанов... на двери... все... Медсестра, Паша. Блондинка... парик... В очках... Переодетый... Это он. Быстро, не то... уйдет.
— Я понял, Бурый! — заквакала в ответ трубка. — Держись, братан! Ты ранен? Держись, понял?
— Козел ты, Паша, — уже ничего не боясь и ни о чем не тревожась, сказал Бурый. — Так и запомни: козел... Я не ранен, Паша. Я... спать.
Телефон еще что-то кричал голосом Паштета, но Бурый его уже не слышал: он наконец уснул и даже успел увидеть коротенький сон, прежде чем чудовищная доза морфия, введенная ему Мансуровым, окончательно всосалась в кровь и убила его наповал.
Глава 13
Дорога представляла собой со вкусом, подобранную композицию из ухабов, колдобин, кочек и ям, доверху наполненных мутной водой. Временами начинало казаться, что кто-то убил массу времени, труда и фантазии на то, чтобы собрать вместе все препятствия и расположить их таким образом, чтобы максимально затруднить движение по данному проселку. По обе стороны этого танкодрома стоял лес небывалой красоты — рыжие сосны в два обхвата сменялись светлыми березовыми рощами, черные ели с гирляндами красноватых шишек возносились к небу, как колонны кафедрального собора, на пологих пригорках рос серебристый мох и лиловый вереск. Все это было пронизано веселым солнечным светом, сверкало, переливалось и испускало пьянящие лесные ароматы. Увы, любоваться этим великолепием Сиверову было недосуг: он сражался с дорогой, прилагая нечеловеческие усилия к тому, чтобы заставить не приспособленную к таким поездкам машину худо-бедно дохромать до пункта назначения.
112 
