…ПЛЮС ТЫСЯЧА…

«Газик» подбрасывало на колдобинах, попутным ветром в кузов заносило струи горячей пыли, запах стада, шерсть. Но кому до этого было дело!

Участники экспедиции перебирали то подробности землетрясения, то нашествия динозавров, и кузов сотрясали такие взрывы хохота, что казалось, машина вот-вот разлетится, как лимонка.

Но «газик» продолжал бежать возле самых гор, и два человека в тельняшках вглядывались в даль.

Один, сжимая в руке наконечник от стрелы первобытного человека, высматривал в обвалах гор следы древних рек, зигзаги мировых катастроф, а другой просто вглядывался в горизонт, и в глазах у него вспыхивало волнение.

Вика, обняв Светку, перебирала на её ладони халцедоны и слушала, как Генка объяснял Людмиле Ивановне и Церендоржу возможность существования многих цивилизаций. И всё было понятно!

Сидят ночью в пустыне у костра люди — и кажется, никого больше в мире нет. Но стоит пройти десять — двадцать километров — ещё костёр! И ещё люди! А ещё дальше — целый пионерский лагерь. А за ним, дальше — тысячи светящихся городов!

— Ты чего улыбаешься? Не веришь? — Генка вдруг повернулся к Коле.

Но Коля смотрел на дорогу и улыбался чему-то своему: его мысли-облачка бежали вперёд и, кажется, впрягались в одну тележку. Сначала он думал о динозаврах, но потом вспомнил о дороге Чингиза. А тут ещё — на тебе! — прямо на пути и орудия, и рисунок первобытного человека! Облачка сбегались в хороший доклад на заседании исторического кружка.

Правда, рядом с этими облачками его всё время сопровождало ещё одно — генерал Давыдов. И как получится с ним, Коля ещё не знал.

Василий Григорьевич, взглянув на него, сказал:

— Думаешь^?

— Ага, — кивнул Коля. И, смущаясь, не улыбнутся ли наивности его рассуждений, сказал: — Интересно! Пока не думаешь, не вспоминаешь историю, едешь вроде бы сам по себе, какой есть, совсем маленький. А подумал, вспомнил — и словно вырос, стал на тысячу лет старше! — Коля улыбнулся, хотя глаза его остались удивлёнными, глубокими. — Вот мне четырнадцать, а подумал, вспомнил историю, и тысяча лет прибавилась. Четырнадцать плюс тысяча — тысяча четырнадцать!

— Ты смотри, как говорит! — поразился Василий Григорьевич.

А Церендорж усмехнулся:

— Так, шутя, и делаются великие выводы.

— В этом-то и дело. — Василий Григорьевич хотел что-то объяснить, но его перебила Светка:

— Это значит, мне почти три тысячи лет?

— Почему же? — спросил Василий Григорьевич.

— Мне двенадцать и Еревану две тысячи семьсот пятьдесят!

— Сопсем старушка, — горько вздохнул Церендорж. И даже Бата захохотал.

— Вот что значит шевелить парусами! — Василий Григорьевич хлопнул Колю по колену. — Помнишь, как у Пушкина:

• «Ветер по морю гуляет и кораблик подгоняет…»

А Церендорж сказал:

— Вот что значит иметь хорошие паруса!

Коля улыбнулся. У него и раньше были и паруса, и облака, и коняшки. Только не было рядом хорошего ветерка! И он посмотрел на друзей.

СТАРЫЙ, БЫВАЛЫЙ КАМУШЕК

Может быть, разговор о ветре и парусах потому и затеялся, что по равнине пробежал быстрый ветер, наполнил воздух лёгким молочным запахом, а вместе с ним навстречу опять поплыл протяжный шум, похожий на морской рокот.

Бата на секунду осадил «газик», как осаживают коня, и выглянул в окно:

— Море? — доверчиво спросила Светка.

— Море! — подмигнул Бата, снова пришпорил и вдруг запел по-русски: — «По морям, по волнам…»

Василий Григорьевич чуть слышно подтянул.

Скоро впереди он увидел волны. Они бежали навстречу, вспыхивали на солнце — чёрные, серые, коричневые. Шумело море, полное ржанья, всхрапывания, вскриков — и в сторону «газика» поворачивались тысячи лошадиных голов. Лоснились спины, сверкали нагулянные бока. По всей долине шли табуны, а по бокам на быстрых лошадках скакали люди в тёплых халатах, взмахивали нагайками. Подъезжая к «газику», они вскрикивали:

  33