5 
– Похоже на человеческую руку, но я не… – Вот это предчувствие беды расцветает полным цветом. – Я… что это? – Но вокруг машины уже начинает звучать колючий промозглый смех. Дрэгер произносит проклятие и в слепой ярости пихает бинокль кому-то в лицо. Даже поднятое стекло не может заглушить хохота. Он наклоняется вперед, к шаркающим «дворникам». – Я поговорю с ней, с его женой – Вив? – в городе, я узнаю… – Разворачивается и выезжает на шоссе, спасаясь от громовых раскатов хохота.
Сжав зубы, он снова вписывается в виражи, выделываемые этой стервозной рекой. В душе у него все смешалось, его захлестывают волны злобы – никогда в жизни над ним никто не смеялся, не говоря уж о таких идиотах! Он весь клокочет от слепой безумной ярости. Но что страшнее всего – он подозревает, что над ним смеялись не только эти дураки на берегу – ну, казалось бы, почему он должен из-за них так переживать? – но и еще кое-кто невидимый, прячущийся за окном второго этажа этого чертова дома…
Что могло произойти?
Кто бы там ни подвесил эту руку, он был уверен, что бросает всем такой же насмешливый и дерзкий вызов, как и сам старый дом; ведь тот, кто взял на себя труд подвесить эту руку на виду у всей дороги, не поленился связать все пальцы, кроме средне го, который торчал вверх в универсальном жесте издевки над всеми проходящими и проезжающими Более того, Дрэгер не мог отделаться от ощущения, что в первую очередь этот вызов был адресован именно ему. «Мне! Он унизил лично меня за то… за то, что я так заблуждался. За…». Он поднял этот бессовестный палец против всего истинной и благородного в Человеке; богохульно противопоставил его вере, взращенной за тридцать лет, более чем за четверть века самопожертвования во имя честного труда, – восстал против идеологии, почти религии, постулаты которой были аккуратно за писаны и перевязаны красной ленточкой. Доказанные постулаты! Что Человек глуп и противится всему, кроме Протянутой Руки; что он готов встретиться лицом к лицу с любой опасностью, кроме Одиночества; что он готов отдать жизнь, перенести боль, насмешки и даже дискомфорт – самое унизительное из всех возможных лишений в Америке – во имя распоследнего своего несчастнейшего принципа, но он тут же откажется от них всех скопом ради Любви. Дрэгер не раз был свидетелем этого. Он видел, как твердолобые боссы готовы были пойти на любые уступки, только бы их прыщавые дочки не оказались объектом насмешек в школе; видел, как зубры правых сил жертвовали на больницы и увеличивали зарплату своим служащим, только чтобы не рисковать сомнительной привязанностью престарелой тетушки, которая играла в канасту с женой одного из лидеров забастовки – его, естественно, не то что лично, даже по имени никто не знал. Дрэгер был уверен: Любовь и все ее сложные разновидности побеждают все; Любовь, или Боязнь Ее Потерять, или Опасения, Что Ее Недостаточно, несомненно, побеждают все. Это знание было оружием Дрэгера; он обрел его еще в молодости, и все двадцать пять лет своего мягкого руководства и тактичного делопроизводства он пользовался этим оружием с огромным успехом. Его твердая вера в силу своего оружия превращала мир в простую и предсказуемую игрушку в его руках. А теперь какой-то безграмотный лесоруб, не имеющий за душой никакой поддержки, устраивает дешевое представление и пытается доказать, что он неуязвим для этого оружия! Черт, эта проклятая температура!
Дрэгер сгибается над рулем – как ему хочется считать себя уравновешенным и терпимым! – но стрелка на спидометре ползет все дальше и дальше, несмотря на все его усилия сдержаться. Огромная машина движется сама по себе. Она несется к городу, взволнованно шипя мокрыми шинами. Мимо проносятся огни. Словно спицы в колесе, за окнами мелькают ивы и снова замирают в неподвижности, исчезая позади. Дрэгер нервно проводит рукой по своему жесткому седому ежику, вздыхает и снова отдается дурным предчувствиям: если Ивенрайт сказал правду – ас чего бы ему лгать? – это означает еще несколько недель вынужденного терпения, которое изматывало его и лишало сна две трети ночей за прошедший месяц. Снова заставлять себя улыбаться и что-то говорить. Снова слушать с притворным вниманием. Дрэгер опять вздыхает, стараясь взять себя в руки, – какого черта, раз в жизни любой может ошибиться! Но машина не сбавляет скорость, и в глубине своей ясной и аккуратной души, там, где зародилось это дурное предчувствие, а теперь, словно густой мох, покоилось смирение, Дрэгер начинает ощущать зародыш нового чувства.
5 
