55 
— Но разум… — начал было я.
— Вот именно, разум, — подхватила Опула и улыбнулась. Как ты думаешь, в чем его предназначенье? Можешь ли ты дать точное определение? Я скажу тебе так: разум предназначен не для того, для чего вы там, наверху, его используете. Это сложный и чрезвычайно тонкий орган, который притаился и трепещет внутри, в костяной вазе черепа, невидимый даже в нас, ойхах; тысячами шелковистых нитей он проникает во все сочленения нашего тела, собирая воедино радость и боль и перераспределяя их. Разум стремится преобразовать в радость, наслаждение и счастье все, что он собирает извне, даже боль, если только не мешать его работе, не вынуждать его заниматься тем, к чему он не способен.
— А самосознание… мое «я»… этот могучий инстинкт познать истину… душа, наконец…
Опула снова улыбнулась.
— Тот, кто ищет что-то для своего «я», ищет не истину, а только собственную правду. Оставь свое «я» — ведь мы говорили об органе, который вы, земляне, называете мозгом, а этот орган не есть «я», он есть лишь часть его, пусть сложнейшая и наиболее совершенная, но все-таки только часть. Как вы называете свою душу? «Я»? Нет, вы зовете ее «моя душа», правда же? Тем самым ты признаешь, что не ты олицетворяешь душу, а она лишь является частью тебя — точно так же, как если бы ты сказал «моя рука» или «моя нога»… Оставь свое «я»! С помощью сложнейшего органа, который ты называешь душой, тебе не дано узнать, кто ты… Но к чему беспокоиться? Ведь пользуешься же ты без всякого зазрения совести своей рукой или ногой для целей, которым они служат, — так пользуйся и душой точно так же… Все отдай тому единственному существу, которое мы обозначаем радостным восклицанием «ойха», а вы на Земле несколько сухо зовете «Человек»…
— Человек… душа… тело… радость, горе… ойха, — лепетал я. — Но если в этом все и заключается… кому я должен верить… кто будет думать о Человечестве… какой орган… кто займется родом человеческим… моими соплеменниками… женщинами и мужчинами… вообще Человечеством, у которого есть призвание на Земле?… Ты говорила только о Человеке… о его теле, душе, руках, ногах, о глазах и ушах… о пяти органах чувств, которые служат телу, человеку… Шестым органом чувств ты назвала душу… Но кто займется всем Человечеством, если душа будет занята лишь одним Человеком?
Опула улыбнулась.
— Ты забыл о седьмом чувстве?
— Любовь, — прошептал я, окончательно уничтоженный.
Опула вновь улыбнулась и высоко подняла пружинящего буллока.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Автор в минутном умопомрачении делает любовное признание Опуле. — Выясняется происхождение автора. — Его приговаривают к каторжным работам.
Вода вокруг нас переливалась лучами. Вдали сверкало ртутное озеро. Над головой плескались рыбы и какие-то адские чудовища: откуда-то вынырнула устрашающая голова с зелеными глазами, усами и щупальцами. Чуть поодаль чернела бесформенная масса — все, что осталось от затонувшего корабля. Из его трубы, подобно струе зеленого дыма, тянулась огромная морская змея. Останки корабля беспрерывно шевелились — всю палубу, мачты и трюмы облепили буллоки, которые усердно разбирали судно по частям, складывали разобранное в штабеля, жадно рыская повсюду, все проверяя и вынюхивая. Теперь я уже понял, что это именно буллоки нашли меня, когда я, полуживой, без сознания, опустился на дно; это они обступили меня и спасли мне жизнь, приладив к ушам искусственные жабры, посредством которых под водой могло жить и единосущное млекопитающее. Этот тончайший аппарат — подводные искусственные легкие — был изобретен ими уже давно, примерно тогда же, когда у нас, наверху, появились самолеты и пароходы. Прежде чем я очнулся, буллоки покинули меня и поспешили на новую работу.
Они спасли мне жизнь, они первые проявили ко мне участие, эти маленькие уродцы — труженики, искатели, добытчики, открыватели, воины, страдальцы, все усилия которых пронизаны одним-единственным смутным чаянием: пробиться к нам, на сушу, чтобы объединиться с нами в лихорадочных наших буднях.
Вдруг искусственные жабры на моих ушах начали гудеть, в голове зазвенело, я почувствовал, как грудь мне сдавило, и впервые подумал о той колоссальной толще вод, которая навалилась здесь на меня — бесшумно и бесконечно. Казалось, вот-вот я захлебнусь. Я раскинул руки, и из груди моей непроизвольно вырвался пронзительный, скорбный стон. И в этот момент я почувствовал, как кто-то приложил ладонь к моему рту.
55 
