6 
К переломному в истории человечества 1917 году Каринти приходит с максимально радикальными убеждениями, которые можно ждать от буржуазного гуманиста. «Что такое насилие, писал он в то время, — как ни оружие лжи, неправды. Когда же неправда в критическом положении отчаянно хватается за оружие правды, имя которому Познание, оно, это оружие, обращается против нее самое, против лжи».
Общегуманистический протест против войны помог Каринти принять и приветствовать сначала буржуазную, а затем и социалистическую революцию в России. Враг насилия, он поддерживает диктатуру русских рабочих и считает мирную политику партии большевиков единственным средством излечения «взбесившегося» мира. Было бы, однако, преувеличением на основе его заявления тех лет о том, что «противоположность войны есть не мир, а революция идей», считать Каринти близким идеям коммунизма. Как справедливо отмечает К.Салаи, современный венгерский исследователь творчества Каринти, «русская революция для него была важна своими мирными требованиями, а не сутью социальных преобразований». Тем не менее сдвиг мировоззрения влево под влиянием февральской и Октябрьской революций 1917 года был весьма симптоматичен для передовой европейской интеллигенции. «Полевение» Каринти заставило его сделать шаг от пассивного пацифизма к активной позиции бунтаря, признающего насилие как средство обуздания зла. Это был потолок, которого в своей романтической оппозиции достиг Каринти, в ту пору не признававший классовой борьбы как движущей силы общества. Уже в следующем, 1918 году он отходит от своих прежних радикальных позиций. Едва был заключен мир и солдаты стали возвращаться из окопов, как он снова выступает против каких бы то ни было насильственных действий — и «сверху», и «снизу». Он хочет видеть людей у мирных семейных очагов, а как, каким путем это произойдет, его не интересует: лишь бы не лилась кровь, лишь бы людей не бросали в тюрьмы.
Одной из немаловажных причин внутренней надломленности Каринти в этот трудный для него год послужила личная трагедия: умерла от «испанки» его горячо любимая жена Этель, без которой он не мыслил жизни. Каринти воспринял утрату жены, самого дорогого для себя существа, почти мистически, как кару за преступления человечества. Писатель надолго был выбит из строя. В дни венгерской Коммуны 1919 года он на какое-то время приходит в себя и если уж не столь активно, то, во всяком случае, вполне сочувственно относится к культурным начинаниям Советской власти в Венгрии и даже принимает участие в деятельности так называемого писательского директориума (за что впоследствии подвергся преследованиям хортистских властей); но это был уже не прежний едкий и задорный Каринти, а скорее его тень; он жил и действовал как сомнамбула.
А жизнь, реальная и жестокая, продолжала наносить удары тонкой и необыкновенно чувствительной душе этого крупнейшего венгерского писателя-гуманиста. Контрреволюция в Венгрии; въезд сухопутного адмирала Хорти на белом коне в «освобожденный» Будапешт; белый террор; виселицы, расстрелы, тюрьмы; три миллиона нищих в девятимиллионной стране! Где здесь мораль, где политика? О каком уж тут гуманизме, о просветительских идеалах можно витийствовать! И Каринти замолкает на много лет.
Он возвращается к творчеству медленно, ощупью, как бы все начиная сначала. В условиях разгула крайней реакции Каринти мучительно подвергает анализу и пересмотру те модные течения буржуазной культуры и философии начала века, которые пытались объяснить мир, запутавшийся в собственных противоречиях. В сборнике новелл «Харун-ар-Рашид» (1924) он с большой долей скепсиса и гротеска порывает с прошлыми иллюзиями. Модные теории релятивизма, фрейдизма, психоанализа попадают под тонкий скальпель умудренного жизнью писателя. И хотя Фрейд для него, как и для многих европейцев, по-прежнему остается важной вехой на пути познания действительности, теперь в глазах Каринти это уже не отмычка для всех тайн бытия, а всего лишь средство, притом не самое главное, познания одной из сторон человеческой деятельности.
Потеряв веру в возможность объяснить мир с позиций абстрактного гуманизма и не приобретя иной философской концепции, Каринти теперь стремится не к объяснению мира, а к раскрытию его объективных сторон. Он видит тупик, в который зашли многие идеи буржуазной философии, и поэтому считает необходимым прежде всего установить самые элементарные понятия. «Мы переживаем новый Вавилон, — пишет он в 1028 году, дьявольскую путаницу в понятиях: я дошел до того, что удивляюсь, когда два человека понимают одно и то же под словом «стол». Бог, честь, искусство, родина, человек, женщина, мир — где вы найдете сейчас две души, которые чувствуют и видят значение этих слов тождественно? Каждый что-либо стоящий писатель обречен на одиночество посреди хаоса и должен создать для себя весь мир сначала, как это сделали в XVIII веке энциклопедисты Руссо, Дидро, Вольтер, Даламбер… Ценность каждой истины и открытия находится в обратной зависимости от числа тех, кто ее добывает».
6 
