171 
Наверное, именно это и заставило меня навестить Ясную Поляну, где я спросил писателя:
– Как вы относитесь к императору Наполеону?
– А я не желаю и слышать об этом негодяе, – ответил Лев Николаевич. – Светлых сторон в его личности вы не сыщете. Сначала исчерпайте до дна все страшное и темное, что ему присуще. Тогда на самом дне, может, и сыщется единая крупица добра… Жалкая, обрюзгшая фигура человека с брюхом. Вон он, я вижу, шляется по острову Елены в своей дурацкой шляпе, изображая гения. Авантюрист в политике. Международный бандит, живший доходами с убийства ни в чем не повинных людей… Все ради славы! – брезгливо сказал Толстой. – А что слава? Только дым – вонючий и гадостный.[21]
Бонапартистская легенда о Наполеоне, излишне приторная, для Толстого, конечно же, была отвратительна.
– Его вознес Беранже, ему бряцал на кимвалах Байрон, кадил ему наш Лермонтов, потом притащили в Париж разложившийся труп, стали кричать о герое… А был ли Наполеон героем? Как человек, он попросту малоинтересен, даже фигуры Барраса и Мюрата цельнее и забавнее. Мазурик он, вот кто! – поставил точку великий писатель. – Это дуракам кажется, что Наполеон был двигателем мира. На самом же деле – ребенок с игрушечной лошадкой, сидя на которой он воображает, держась за тесемочки, будто он руководит чужим движением…
Писатель-гуманист, Толстой отвергал кровопролитие, он отвергал войны как способ разрешения политических задач: «Египетская экспедиция – злодейство. Ложь всех бюллетеней – сознательная… На Аркольском мосту упал в лужу, то есть не шагал со знаменем, как изображают на картинах. Любит ездить по полю битвы. Трупы и раненые – его радость. Брак с Жозефиной – успех в свете. Три раза исправлял реляцию сражения Риволи – все лгал… И потом это сумасшествие – принять в свое ложе дочь кесарей» (Марию-Луизу).
– Ложь и величие, – говорил Лев Толстой, – потому только, что слишком велик объем преступлений. И в конце жизни – позорная смерть… Он фальшив насквозь, как публичная женщина. Вы, мол, простые люди и дурачки, а я, гений, вижу в небесах свою звезду… Никогда не пишите о Наполеоне!
– Лев Николаевич, но вы-то писали.
– Жалею, что многого не знал тогда. Теперь самый драгоценный материал – все о Святой Елене! И как он там притворялся великим. Меня страшно волнует это чтение. Его поза там гадка и отвратительна. Ах, какая жалость, что я не коснулся еще этой темы. Помните, молодой человек, для нас не может быть Наполеона с развернутым знаменем на Аркольском мосту – это подхалимы придумали. Для меня есть Наполеон, упавший задницей в грязную лужу. Вспомните его трусость восемнадцатого брюмера. Вот он, подлинный Наполеон! А вы мне тут говорите – герой… величие… слава… Чепуха все это.
Софья Андреевна Толстая предложила мне чашку чаю, но я уже потянулся к шляпе и зонтику:
– Благодарю, мне пора на поезд.
– Вы куда собираетесь ехать? – спросил Толстой.
– Спешу застать в живых последнего офицера «Великой армии», последнего кавалера медали «Острова Святой Елены».
– Как? – удивился Толстой. – Еще не все передохли?..
Свою мнимую встречу с писателем я прошу отнести к 1880 году, когда Лев Толстой рассуждал о Наполеоне примерно так, как описано мною выше. Из Тулы я выехал в Саратов, и там мое последнее интервью станет концом этого романа…
* * *
Саратов – душный, пыльный, жаркий, в садиках обывателей поникли чахлые ветви акаций. Городовой в белой рубахе беззаботно дремал, прислонясь к тумбе, обклеенной афишами о гастролях Николая Фигнера. На мой вопрос, где живет господин Жан Батист Николя де Савен, он сказал, что такого не знает:
– Есть тут, правда, один, только не Савен, а – Савин. По-французски – да, горазд, так и сыплет… Идите, сударь, на Грошовую, там и спросите. Да и на воротах писано…
Мне уже приходилось читать, что Савен-Савин учил французскому языку молодого Н. Г. Чернышевского; теперь нет и Чернышевского, а его учитель еще здравствует. На пустынной Грошовой улице выглядывал из зелени крохотный домишко в три окошка, на калитке висела дощечка с надписью: «Дом поручика Николая Андреевича Савина». Внутри дворика квохтали куры, седая старуха полола редиску, в медном тазу, булькая, варилось клубничное варенье. Бодрый старичок сидел на завалинке с красной лентой Почетного легиона в петлице ветхого сюртука. Он приподнял над головою старомодный картуз:
– Изволю осведомиться, сударь, кого ищете? Ах, меня… В таком случае прошу называть меня по-русски… Авдотья!
171 
