24 
Стыдно сказать, что в нашей академии Генштаба перед войной еще читались лекции об устройстве зимних саней, слушателей знакомили с конной упряжкой, им следовало знать назубок убогий инвентарь обозного имущества. Генерал И. М. Голушко вспоминал, что слушатели академии, заполняя аудитории перед начался лекций, с некоторой ехидцей спрашивали один другого:
— Какая у нас тема сегодня? Теория хомута и оглобли? Или станем подводить марксистскую базу под колесо телеги?
Все это было, к великому сожалению. «Моторизация» — на словах, а на деле — кобыла в упряже. Между тем адептов верховой езды было немало, и Буденный открыто возвещал:
— А что? Лошадь да тачанка еще себя покажут…
Другой апостол лошадиной тактики, Ефим Щаденко, будучи замнаркома, подпевал кремлевской кавалерии в газете «Правда»:
«Сталин, как великий стратег и организатор классовых битв, правильно оценил в свое время конницу, он коллективизировал ее, сделал массовой, и вместе с К. Е. Ворошиловым он вырастил лошадь на горе врагам пролетарской революции…»
Обо всем этом знали в Берлине, где «Правду» тоже почитывали, и в один из осенних слякотных дней Паулюс встретил Гудериана, который, будучи в праздничном настроении, завлек его в ближайшее кафе. С нажимом на слове «нас» он сказал:
— Нас, танкистов вермахта, можно поздравить.
— С чем? — не понял его Паулюс.
Они заказали по чашке кофе с птифурами. Гудериан дымил очень дорогой сигаретой «Равенклу», Паулюс закурил сигарету «Аттика». Гудериан со смехом сказал, что слона можно учить бесконечно, но ловить зайцев он все равно не научится:
— Это относится к русскому генералу Кулику, любимцу Сталина, который служит чуть ли не главным специалистом по вооружению. Не так давно Кулик собрал всех кавалеристов, и они совместно постановили расформировать танковые корпуса.
Было время нарастания танковой мощи, когда в мире уже вызревал вопрос не только о корпусах, но даже танковых армиях, а потому Паулюс даже не хотел верить в услышанное.
— У меня, — сказал он, — ваша информация с трудом укладывается в голове… абсурд! Или русские спятили?
Гудериан объяснил, в чем дело. После репрессий некий лейтенант Яркин, командир батальона, мигом обрел чин генерала и стал командовать танковым корпусом. Когда начался поход на Польшу, этот «герой» по глупости потерял управление корпусом, наделал массу глупостей, и Кулик принял решение.
— Если, мол, Яркин не мог справиться с корпусом, так и другие не могут. Потому, — заключил Гудериан, — танковые корпуса в Красной Армии уничтожили. По сему поводу закажем коньяку, чтобы отпраздновать нашу бескровную победу… Тем более, на улице такая дрянь, такая слякоть.
Они выпили и, собираясь уходить, Гудериан медленно натягивал перчатки. Заранее поднял воротник шинели и склонился над Паулюсом, прошептав ему на ухо:
— Последняя информация. Только что получил оттуда. Уровень боевой и особенно тактической подготовки советских генералов не превышает уровня знаний германского лейтенанта. Хайль Гитлер! — выкинул Гудериан руку, прощаясь.
— Хайль, — отозвался Паулюс, допивая кофе…
Гудериан уже не раз выезжал в Финляндию, чтобы инспектировать оборонные сооружения знаменитой «линии Маннергейма».
* * *
Интуиция, на которую столь часто уповал Гитлер, не подвела его и на этот раз: Англия и Франция лишь 3 сентября очень неохотно, даже с какой-то ленцой объявили ему войну, но в Лондоне и Париже палец о палец не ударили, чтобы спасти от разгрома несчастную польскую армию. Началась война, которую называли «странной», и она, эта война без выстрела, затянулась до самой весны следующего года. Возле Саарбрюккена французы вывесили над своими траншеями плакаты: «Мы в этой войне не выстрелим первыми!» Правда, над Лондоном по вечерам повисали воздушные аэростаты, небо над Парижем иногда пронзали лучи прожекторов, но все было спокойно, и немецкие солдаты — прямо с фронта — целыми эшелонами ездили по своим домам, чтобы целовать невест и жен, и при этом весело распевали:
Меня и все желанья, войдя в земную глубь, пробудит заклинанье твоих влюбленных губ.
Труба играла нам отбой, а я опять, опять с тобой, Лили Марлен, Лили Марлен…
Паулюс тоже не раз наведывался в Берлин, оставив Рейхенау лакать шампанское, играть в теннис и я в карты.
— Так воевать можно без конца, — говорил он жене. — Иногда я сравниваю бойню времен кайзера с этой войной и начинаю верить в гениальность нашего фюрера, который говорил, что если противники блефуют, то почему бы и ему не блефовать?
24 
