242 
– Типы, – буркнул Копрецов, – середняка туда и сюда склонить можно. Он и бедняка сторонится и на кулака оглядку имеет. А наше дело – хлеб революции! Давай, бухгалтер, не будем спорить…
Не стали спорить. Вечером из-за увалов Урала навалилась душная темнота, заплавали в тенях сугробы. Копрецов двери открыл на улицу – ему из берданки полный заряд в живот врезали. Успел, падая, закинуть дверь на крючок. Закорчился на полу в сенцах…
Собрались продармейцы:
– Видать, в Уфу надоть – тута врача нету…
Положили раненого на розвальни. Шура Петров, бывший студент, сел к лошадям. Мышецкий, положив рядом с собой винтовку, присел сбоку розвальней. Поехали. Морозило… Бежала дорога лесом, прядали ушами лошади, с подгалых животов их свисали острые сосульки.
В проезжем селе смотрели на продармейцев, как на собак: глазами, сощуренными в узкие щели – от ярой ненависти:
– Эй, куда путь держите, нехристи московские?
– До Уфы бы нам, – отвечал Шура.
– Ну-ну, катайте… Будет вам – и Уфа и лафа!
Стонал Копрецов, задирая к небу жуткое лицо с утонченным от страданий носом. Мышецкий часто снимал ему варежки, дыханием отогревал черные большие руки. Взглядом, полным отчаяния и тоски, Копрецов попросил князя нагнуться к нему поближе и шепнул:
– Спасибо… товарищ…
Светало уже. Из-под шинели Мышецкий достал пенсне, нацепил его холодный ободок на переносицу. Стоял вокруг лес и шевелил лапами. Тонко гудели провода. Одичало и пусто замерла природа. Встретился им мужик-порожняк на заиндевелой кобыленке.
– Куды-ть вас прет лихоманка? – крикнул. – Стой, московские! Дале пути вам нетути: кулачье встало… Вертай назад, покеда целы!
– А – Уфа? – растерянно спросил Шура.
– Колчак в Уфе, там вешают вашего брата…
Шура вынул из соломы винтовку, вставил обойму, продернул стылый затвор, потянул за ногу начальника:
– Товарищ Копрецов, что делать?
Но молчал уже Копрецов, и Мышецкий сложил ему на груди черные, потрескавшиеся от сибирских морозов руки.
– Поворачивай, Шура, – сказал князь, – в отряд… к своим!
Объезжали кулацкие гнезда проселками, по брюхо в снегу, волокли сани на себе – не шли лошади. Спокойно и строго лежал Копрецов в розвальнях. Даже не шевельнется на ухабе – уже застыл, намертво схваченный морозом. Так они и выбирались – к своим.
Ночью продармейцев нагнали кулаки, засвители пули. Лошади дернули – понесли по обочине. Шура и Мышецкий палили в кричащую тьму, покрытую матом, рвали кони, пока не опрокинулись санки. Куда делся Шура – так и не понял Сергей Яковлевич, но только слабенько щелкнул наган в его руке, и наступила сразу тишина…
Чиркнули спичку, прикрыв ладонями трепетный огонек, и осветили лицо князя – страшное, заросшее бородой и белое.
– В очках, – сказали кулаки, – сразу жида видать! Тяжело помрешь, Мойша, у нас жалости к большакам нету… Пошли, коммунар, мать твою растак, до осинки бы тока-тока выбраться!
Привели в деревенскую избу, посадили на лавку, обыскали.
– Гляди-ка, – удивились, – коммунар-то наш с крестом божьим большакам служит… Да ты кто таков, паря?
– Бухгалтер продотряда…
Как дали в зубы – так и покатился с лавки. Встал, снова сел.
Из носа, стекая в бороду, густея, струилась кровь. «Ax, – думал он, – вспоминая Нарышкина, – может, это и хорошо? Погибнуть вот здесь, чтобы затеряться в неизвестности, раствориться навеки в этих русских лесах, что шумят за окном…» Снова спросили:
– Говори – кто будешь, курва?
– Я уже сказал… И не надо, пожалуйста, выражаться.
– Тогда жди. Придет есаул, он тебе японскую пытку учинит…
Скоро пришел высокий колчаковский офицер, долго отряхал снег с высоких фетровых валенок. Новенькая портупея поскрипывала на нем, полушубок был чистенький, из шкур телячьих. Отбросив голик, повернулся офицер к Мышецкому и сказал так:
– Ну, добрый вечер, князь. Вот и встретились!
Перед Мышецким стоял… Ениколопов.
– Вот уж не думал я, Вадим Аркадьевич, что вы станете офицером… Да и где? В армии Колчака… Что с вами?
– Вспомните наш старый разговор об алмазах. Этот погон на моем плече – еще одна грань алмаза! Видите, как сверкает? Да и где же мне быть еще, князь? – Ениколопов скинул полушубок, добротный английский френч ладно облегал его располневшую к старости фигуру. – Адмирал, – продолжил он, – человек вполне демократических убеждений, и скоро будет в Москве… А как вы? Может, войдем в белокаменную вместе, ваше сиятельство?
242 
