очень нудно 
102 
– Это в каком классе? Может, я болела тогда, в школу не ходила? Таньку Крючкову помнишь? Ты на спор тискал ее перед кабинетом завуча. Наталья Сергеевна вышла и говорит: «Ты почему, Самодуров, после звонка на урок девочку щекочешь?» Она сейчас в химчистке работает. Не завуч, а Танька.
Костик Таньку не помнил. А Ксюша будто нечаянно на уроке физкультуры запустила баскетбольным мячом Крючковой в голову, чуть ей шею не сломала.
Для Костика школьные годы – череда хулиганских подвигов, вроде клея, налитого на стул учителю, или дуста, насыпанного в аквариум с рыбками.
Его память услужливо выкинула из запасников случаи позора и конфуза. Костика все-таки иногда вызывали к доске, и одноклассники после его ответов лежали на партах от хохота. Не смеялась только Ксюша – жалела Костика.
«Лермонтов родился в деревне у бабушки, когда его родители находились в Петербурге», – заявит Костик и сначала не поймет, над чем гогочут, а потом делает вид, что специально пошутил.
Ксюша тоже не ходила в отличницах, но когда писали в классе сочинение, отдавала для списывания книгу Костику, чтобы он опять не сморозил какую-нибудь глупость, как в тот раз, когда написал, что глухонемой Герасим говорил только правду и плыл в лодке, гребя коромыслами.
Лесозаготовки в тюрьме были для Костика меньшим наказанием, чем школьные учебники – все эти задачки, параграфы, контрольные и диктанты. Получив аттестат, он облегченно перевел дух, и усадить его снова за парту не могла никакая сила. Он бы предпочел два года колонии одному учебному году.
Если бы Ксюша могла повторить свое детство, она бы постаралась выбросить из головы Костика и как следует занималась. Пусть не выучилась бы, как Ирина, не университет, а техникум закончила – хоть что-то! А сейчас смотрит на себя в зеркало – и видит физиономию без следов высшего или среднего специального образования. Нахальством, а порой и откровенным хамством маскирует свое невежество в разговорах с людьми. В этом они с Костиком похожи. Но только в этом.
Он не помнил даже того знаменательного дня, когда они впервые стали близки. Но прикидывался, что помнит.
– У тебя дома, на диване. Отец твой в питомник уехал.
– Нет, – отрицательно мотала головой Ксюша, – на моем диване потом было. А первый раз у вас дома. Мы с катка прибежали, ноги мокрые, сопли из носа текут. Твоя мама нас чаем с малиной напоила, а потом на работу ушла. Она всегда меня доченькой называла, даже до свадьбы. А я так и не смогла «мама» выговорить. Она в больнице умирала, последние дни без сознания, но все равно ужасно мучилась. Ты в тюрьме сидел. Когда я на свидание приехала, говорю: «Мама умерла», ты выругался – вот гадство – и спросил, привезла ли я теплое белье.
– Памятник ей на могиле поставлю! – воскликнул Костик. – Мавзолей отгрохаю!
Ксюша его не слушала, глядела в пространство и вспоминала:
– Кровать с железной сеткой, продавленная, как гамак, и скрипит, точно жалуется. Ноги у нас холодные, ледяные. Мне страшно, ты безумный, трясешься и кажется, что меня съешь. Больно и хочется, чтобы съел – рвал зубами, выхватывал по куску и глотал. Хочется жизнь тебе отдать, в жертву принести, раствориться. Затмение нашло. Я потом домой брела как пьяная. Зима, мороз, а мне кажется, что зеленые листочки на деревьях вижу. И что могу сквозь стену пройти или над землей подняться и по воздуху шагать. Коньки по дороге где-то потеряла и варежки.
– Ксюшенька, любимая! – всхлипнул Костик. – Да ты для меня! Да я для тебя! На руках буду носить! Ты у меня как королева заживешь, дай только время! Я одумался, я все понял! Дороже тебя никого нет. Ни мамы, ни дочки – одна ты!
– Привет! – вернулась на землю Ксюша. – Одумался он! Поздно пить боржоми, когда почки отвалились. Обратного хода нет. Спасибо, я тобой накушалась по самое некуда.
– Но ты же сама сказала, что я тебе нравился как мужчина!
– Я такого не говорила! – возмутилась Ксюша. Костик ее совершенно не понял. Тогда деревья зимой распустились не потому, что Ксюша радость телесную испытала. Ничего подобного! Она была счастлива соединиться со своим кумиром – и только, хотя это очень много. Да если бы девушки отдавались своим любимым исключительно ради наслаждения, то их первый опыт становился бы последним!
– Я тебя всю жизнь терпела! – говорила Ксюша. – Потому что дура была, втемяшила себе, будто сексуальное удовольствие – это любимому отдаваться и терпеть, как у врача на процедуре. Он хрюкает и елозит, дышит перегаром, кусает и чмокает – а я радуйся?
102 
