очень нудно 
111 
– А кому принадлежат они?
– Разве узнаешь! Тут, в нашем Уренске, все так переплелось, что отец родного сына не узнает…
– Но есть же санитарные меры?
– Только огнем можно уничтожить эту заразу…
Мышецкого навестил владелец «Аквариума» – Бабакай-бек Наврузович. Вице-губернатор в удивлении выгнул плечи:
– Что привело вас ко мне, сударь?
Ресторатор выложил перед ним пачку неоплаченных счетов: шампанское, разбитое зеркало, облеванная лестница, две арфистки за одну ночь, цыганские песни…
Мышецкий отбросил от себя шпаргалку:
– Что-то я не понимаю вас, Бабакай Наврузович. Я зеркал не бил и вульгарными арфистками не интересуюсь!
– Да нет, ваш сиятельств. Это господин Чесноков набрал в долг. А счет, говорит, пиши на губернатора. Кричал, что он человек казенный, государственный…
Так-то вот Сергей Яковлевич узнал, что в городе появился палач – Шурка Чесноков.
– Хорошо, Бабакай Наврузович, я передам жандармам…
Он пригляделся к сытенькому татарину и заметил на лацкане его пиджака значок. Довольно-таки примечательный: червленая куница, словно сбежавшая с уренского герба, терзала когтями какое-то заморское чудо-юдо.
– Вас можно поздравить, – ухмыльнулся Мышецкий. – Вы тоже записались в уренские патриоты?
– Благодарим, ваш сиятельств, – поклонился Бабакай Наврузович. – Теперь и я вступил в истинно русские люди…
Сергей Яковлевич показал на значок:
– Кого же это вы попираете с помощью куницы?
– Гидру революции.
– Ну-ну! И то дело…
Он выслал ресторатора за двери. «Что ж, Кобзев оказался прав: если Атрыганьев принял в свой союз истинно русских людей этого татарина, то почему бы не принять ему и немцев, как сделал это граф Коновницын в Одессе?»
Мышецкий стал звонить в жандармское управление, вызвал на разговор полковника Сущева-Ракусу:
– Аристид Карпович, усмирите своего душегуба. У меня здесь был со счетами Бабакай Наврузович. Оказывается, ваш. Шурка успел уже нажрать, напить и набить на сто восемнадцать рублей с копейками.
– Ах Шурка? Так он же дитя природы. Что возьмешь с подлого? Пришлите счета – мы оплатим.
Сергей Яковлевич спросил о приговоре:
– Симон Гераклович подписал?
И с другого конца города вздохнул Сущев-Ракуса:
– Нет…
Шурку Чеснокова заточили в одну из камер при жандармском управлении. Там он и высиживал теперь – в ожидании, когда Влахопулов утвердит приговор.
Чиколини предупреждал Мышецкого:
– Ваше сиятельство, я полюбил вас и потому прошу: не вздумайте подмахнуть за его превосходительство. Ни за какие коржики, князь!
– А что?
Бруно Иванович ответил уклончиво:
– А вот, ваше сиятельство, бомба – не пуля. Разорвет так, что одни только ордена и останутся.
– Хм… Выходит, – подхватил Мышецкий, – вам, Чиколини, предстоит собирать ордена после Симона Геракловича?
– Что вы, князь, что вы! – закрестился полицмейстер. – Разве же я что сказал такое? И не подумаю… Я зла никому не желаю. Только его превосходительство-то скоро – ту-ту, уедет. А вы останетесь…
В один из дней Мышецкий явился в кабинет к Влахопулову.
– Симон Гераклович, – сказал он, – может быть, действительно, лучше не откладывать приговора? На поверхности губернии все спокойно, но в преисподней, кажется, стало накаляться…
Губернатор посмотрел на него почти с презрением.
– А вам-то, молодой человек, – ответил он, – должно быть особенно стыдно!
Мышецкий выскочил как ошпаренный.
Но, с другой стороны, он понимал и жандарма: вино-то Аристид Карпович разлил, но выпить ему не давали, – очень неприятное положение. Угрозы через листовки продолжали сыпаться. Прокламации сделались притчею во языцех, их клеили уже на заборах, и однажды Сергей Яковлевич слышал, как на Петуховке распевали:
- А я шла, шла, шла —
- прокламацию нашла:
- не пилося мне, не елось —
- прочитать хотелось…
– О чем он думает, эта старая скважина? – ругался Сущев-Ракуса. – Весь город хохочет. Люди ведь понимают так, что Влахопулов просто боится… Вы не думайте, Сергей Яковлевич, в губернии все знают. Больше нас знают: и про неудачную экспроприацию, и о прочих шашнях тоже…
«На что он намекает?» – подумал Мышецкий, но смолчал.
Относительно любовных шашней сестры в городе, конечно, уже догадывались. Но вскоре Сергей Яковлевич и сам допустил одну ошибку. Случилось это не на службе, а дома. Однажды, когда на улице шел проливной дождь, к нему постучалась Сана, разряженная в пух и перья.
111 
