очень нудно 
132 
— Не пора ли нам подумать о сыне? — вдруг сказал он. Ливия вздрогнула и повернулась.
— Почему ты говоришь об этом сейчас?
— Три года назад ты просила подождать, пока не подрастет Аскония. Ей уже пять лет. А тебе исполнилось двадцать пять.
— Это не так много. Я совершенно здорова, могу родить ребенка и через несколько лет, — ответила Ливия, а потом прибавила: — Я не способна решать все так, как ты, — разумом.
Луций усмехнулся, его стальные глаза холодно блеснули.
— Я не решаю разумом. Человеческий разум слаб — беспощадная неотвратимость судьбы превращает все его помыслы в тщетную суету. Просто я искренне этого желаю, к тому же Марк Ливий хочет увидеть того, кто станет наследником нашей семьи.
— Веллея тоже может родить сына.
— Не уверен. Первый мальчик умер, и за минувшие полтора года она не зачала.
— Это ни о чем не говорит. Веллее еще нет двадцати. Все впереди. У нее будут дети.
— Зато мне скоро сорок… Не много, но и не мало.
— Хорошо, — сказала Ливия, — я не против. Только мне бы хотелось куда-нибудь съездить. Помнишь, ты обещал, что мы отправимся в Грецию, в Египет, но мы так нигде и не побывали!
— У меня было много неотложных дел.
— Понимаю. Год выдался тяжелым: выступления, выборы. Зато теперь ты можешь позволить себе немного отдохнуть. Возьмем Асконию и поедем…
— В Грецию?
Ливия облегченно вздохнула.
— Да. Я там еще не была. Луций сделал паузу.
— Была.
Ливия почувствовала укол в сердце. Он помнит. И будет помнить всегда. Она повернулась и посмотрела ему прямо в глаза — излюбленный прием, против которого он был бессилен.
— Да, но не так. И не с тобой. Луций встал, скрипнув креслом.
— Хорошо, — бесстрастно произнес он. — Можешь собираться. Думаю, мы сумеем выехать через несколько дней.
…Пурпур и золото солнца, пепел теней, сказочно-нежные краски храмов, напряженно-скованные позы статуй, многолюдные площади, ряды лавок и навесов, разносчики с корзинами и рабы-водоносы, крики мальчишек, гул толпы… Масса кустов и деревьев, белые дома с толстыми стенами и обнесенные заборами сады, сверкание неба и темные силуэты гор на горизонте. Афины…
«Афины прекраснее всех городов мира», — писал ученик Аристотеля, греческий историк и философ Дикеарх.
«А миром правит Рим», — подумал Гай Эмилий.
Он посмотрел на Клеонику. Рада ли она тому, что вернулась в свой родной город? Да, наверное, рада, хотя… Он знал, что, идя рядом с ним, она не замечает ни времени, ни дороги, ни палящего солнца, ни окружающих людей. И Гай не мог понять, хорошо это или плохо.
Клеоника была красива — ярко блестящие глаза под длинными загнутыми ресницами, иссиня-черные, стянутые в тяжелый пучок волосы, природная грация всех движений. Она очень тонко чувствовала и многое понимала без слов, рядом с нею было хорошо молчать и думать о своем.
Невольно он вспомнил, как впервые увидел ее, вспомнил, с чего начался этот новый отрезок жизни.
…Гай Эмилий лежал на кровати и рассеянно слушал, что говорит врач-грек. Его глаза глядели странно, будто ничего не видя, он не двигался и молчал.
Наконец врач сказал, что уходит, зайдет завтра.
— Я тоже пойду, — произнес стоявший у дверей Мелисс. И тогда Гай неожиданно промолвил:
— Останься.
Когда грек удалился, Мелисс нехотя приблизился к постели Гая.
— Наверное, я должен поблагодарить тебя, — заметил Гай, все также глядя в никуда, — но скажу другое: зря ты это сделал.
— Значит, нужно было дать тебе умереть?
— Именно этого я и хотел.
— Почему? Разве жизнь так плоха?
— Не знаю. Возможно, она очень хороша, только у меня больше нет сил жить.
— Когда я увидел тебя на корабле, сразу понял, что ты можешь решиться на это, — помолчав, заметил Мелисс, — потому и пришел.
Гай закрыл глаза. Когда-то у него была мечта, мечта о самом себе, — она развеялась, как дым, и мечты о собственном будущем тоже потерпели крах. Прежде его вовсе не пугала мертвая реальность, он существовал в живом воображаемом мире, а теперь и этот мир померк. Он мог бы его сохранить благодаря любви Ливии, но Ливия исчезла из его жизни и, скорее всего, навсегда. Ливия… Конечно, пора взросления, превращения из юной девушки в женщину оставила в ее Душе свои следы, и все же Гая до последнего момента восхищала ее живость и независимость в сочетании с искренностью. Ему недоставало ее каждодневного присутствия, близости души и ума… Ливию не мог заменить никто.
132 
