Она настигала его ближе к вечеру, когда в западном окне квартиры уже появлялся кусочек солнца, и был он каким-то агрессивным, колючим, и бил прямо в глаз, вот тут она и приходила, вся и надолго. Тоска-боль. Или боль-тоска. Он знал ее приближение, когда начинало саднить в душе так, что очень хотелось выйти на западный балкон и прыгнуть этой сволочи-солнцу прямо в морду, раз и навсегда. И несчитово сколько раз он держался за перила и клонил, и клонил голову, становясь на цыпочки. Но тут такая непонятная хохма: гневило солнце, а внизу была земля, и она не притягивала, как было бы правильно по закону притяжения, а отторгала его готовые перешагнуть через перила ноги. Она даже как-то брезгливо гримасничала снизу, и он, мокрый от пережитых секунд, шел на кухню и кружками пил воду, чтобы залить эту проклятую горючую боль в душе.

И каждый раз жена появлялась в дверях и говорила громко и противно:

– Как только у тебя мочевой пузырь не лопнет!

И этот, упомянутый, сразу давал о себе знать, и он шел в туалет, и теперь уже струя гнобила его душу. Вот, мол, идет из тебя одна моча, а боль-тоска так и осталась при тебе. Живи и мочись, никчемный старый дурак.

С этого момента он начинал ждать прихода темноты. Нет, он что-то делал, пришивал жене подметку к босоножке, крутил мясо на тугой и тупой мясорубке, ввинчивал лампочку в общем коридоре: никогда никакая сволочь этого не сделает, хоть неделю ходи в темноте и лапай ладонями двери, ища замок.

Конечно, всякая такая домашняя дрянь отвлекала разрастающуюся к ночи боль-тоску. И он искал занятие еще поглупее, чтоб, делая его, можно было позлиться. Злость не то чтобы побеждала тоску, она ее как бы примазывала. И тогда он брал молоток и стучал им по шляпкам вылезающих гвоздей. Они бы еще сто лет держали кухонную тряпочку-прихваточку, но он не давал им расслабляться в стене, гвоздям, и таким образом брал себя в руки. Жена уже не ругалась, она привыкла к мужниной суете к вечеру, она ее презирала.

– Почитал бы, что ли, книжку, – говорила она ему. – Соседка принесла, говорит, хорошая, детектив.

– Вот и читай, своими словами потом расскажешь.

Он не догадывался (или догадывался?), что в этот момент бутылка из-под подсолнечного масла, которую жена собиралась выбросить, целилась ему прямо в затылок, но женщина, они ведь, что там ни говори, соображающая порода, понимала: пластмассой не убьешь, а вою будет не в сказке сказать. Не надо думать, что она так уж мечтала прибить мужа. Нет! Просто временами что-то накатывало и кончалось всегда одним и тем же – слезами.

Думалось о дочери, которая снялась с места в поисках счастья да так и канула. За последние уже десять лет пришли два куцых письмишка, одно – что, мол, жива-здорова, вышла замуж за немца, у него магазинчик, торгует нижним бельем. Пришлю тебе, мама, трусики, закачаешься. Не закачалась мама. Просто никаких трусиков не пришло. Второе письмо было про то, что с бельевым мужем она разошлась и переехала в Италию. Работает домоправительницей у старой синьоры, у которой нет никого, и она обещала ей за обслуживание оставить домик. Вот она и блюдет его как свой собственный. И все. С концами.

Был бы жив Володечка! Но он погиб в Афганистане, не оставив им внуков. Никого у них нет, кроме друг друга. Так что замахнуться пластмассовой бутылкой можно и хочется, но чтоб убить… Она должна умереть первой. Ей его смерть не перенести, похороны там, поминки… Пусть он помудохается с этим хоть раз в жизни. А то одни лампочки и шляпки гвоздей – вся его деятельность.

Вечер наступал быстро. Что бы там ни говорили астрономы и физики, поднимается солнце медленно, лениво, а заходит в момент. И не надо было старику смотреть на часы, время живет в нем внутри, он его чует своей болью. Вот и сейчас так быстро стемнело, самый пик боли, и у него нет другого желания, как скорее, скорее выйти навстречу темени. Жена называет это «обязательной прогулкой на ночь», и нет более омерзительных для него слов. Он одевается по погоде и идет вдоль трамвайных путей медленно. Колея, как и балконные перила, несет в себе сладкую смертную тягу. Взять и лечь. Материализоваться из тьмы и лечь, чтоб не успел оглянуться водитель. Ну, пусть потом поорет, попроклинает. Ему-то что, ему это все будет до фени.

Но так было месяц тому назад. Сейчас он не ляжет на рельсы, как бы ни обольщала его боль-тоска. Он знает, куда идет.

Он идет в соседний двор, на самую крайнюю лавочку на детской площадке, ту, что под гаражами. Там его ждет его спасение от боли. Спасение зовут Сеней.

  1