Прочитал почти все книги про пиранью, Мазура, рассказы отличные и хотелось бы ещё, я знаю их там... 
очень нудно 
100 
Заскрежетал ключ, мелькнуло лицо надзирателя, за ним лицо мамы, ее седая голова. Надзиратель встал боком, загораживая спиной Сашу, чтобы мама не могла подойти к нему, указал ей на стул по другую сторону стола. И она, маленькая, седая, заспешила к указанному месту, опустив голову, не глядя на Сашу. И, только усевшись, подняла глаза и уже больше не сводила с него взгляда. Губы ее дрожали, и голова мелко подергивалась.
Саша смотрел на нее, улыбался, сердце его обливалось кровью. Так постарела мать, такой несчастной выглядела, столько страдания было в ее глазах. Она пришла в стареньком, вытертом демисезонном пальто, называла его «мой габардин», оно напомнило Саше, что уже весна, а видел он маму в январе.
Нижняя половина окна была замазана белилами, а из верхней било весеннее солнце, лучи его падали в дальний угол, где с безучастным лицом сидел надзиратель.
– Хотел побриться и не успел, парикмахера сегодня не было, – весело говорил Саша.
Она молча смотрела на него, губы ее дрожали, и голова дрожала – не могла справиться с этим, старалась не заплакать.
– Парикмахер доморощенный, дерет, никто не хочет у него бриться, может быть, мне идет борода, может, оставить?
Она молчала, мелко кивала головой и смотрела на него.
– Как все? Живы, здоровы?
Он имел в виду своих друзей – в порядке ли они?
Она поняла его вопрос.
– Все хорошо, все здоровы.
Но мысль о том, что у всех хорошо, а плохо только с Сашей, только с ним одним, почему-то именно с ним, эта мысль была невыносима. И она заплакала, опустив голову на руки.
– Перестань, мне надо тебе что-то сказать.
Она вынула платок, вытерла слезы.
– Я буду апеллировать, мое дело ерунда, связано с институтом.
Надзиратель перебил его:
– О деле не говорить!
Но мама не испугалась, как пугалась раньше, когда сталкивалась с грубой казенной силой. На ее лице появилось знакомое Саше упрямое выражение, она напряглась, слушая Сашу, и выслушала до конца. И это было то новое, что увидел Саша в своей матери.
– Я уезжаю в Новосибирск, все будет в порядке.
Он не хотел говорить «Сибирь» и сказал «Новосибирск».
– Как только приеду на место, дам телеграмму, а потом напишу. На работу я устроюсь, денег мне не высылай.
– Я передала тебе сто пятьдесят рублей.
– Зачем так много?
– И продукты, и сапоги.
– Сапоги – хорошо, а продукты зря.
– И теплые носки, и шарф. – Она подняла глаза. – Сколько тебе дали?
– Маломерок – три года свободной ссылки. Через полгода вернусь. Папа приезжал?
– Приезжал в январе, а сейчас я не могла его вызвать, мне позвонили только вчера. Как твое здоровье?
– Прекрасно! Ничем не болел, кормят прилично, курорт!
Он веселился, хотел приободрить ее, но она видела его страдания, страдала сама, вымученно улыбалась его шуткам, тоже хотела его ободрить, пусть знает, что он не одинок, о нем будут заботиться.
– Вера так жалела, что ты ее не вызвал, она приехала со мной, не пустили, и Полину не пустили.
Он как-то не подумал о тетках.
Путая приготовленные слова с теми, что пришли к ней сейчас, она сказала:
– Береги себя, все это пройдет. Обо мне не беспокойся, я поступаю на работу.
– На какую работу?
– В прачечную, приемщицей белья, на Зубовском бульваре, совсем близко, я уже договорилась.
– Перебирать грязное белье?!
– Я уже договорилась. Не сейчас, а когда съезжу к тебе.
– Зачем ехать ко мне?
– Я приеду к тебе.
– Хорошо, мы спишемся, – примирительно сказал Саша. – Из института приходил кто-нибудь?
– Тот маленький, косой…
Руночкин! Значит, с ребятами все в порядке.
– Что он говорил?
– Про заместителя директора…
Криворучко! Значит, он здесь. Дьяков не обманул.
– В нем-то все и дело, – проговорил Саша.
Надзиратель встал:
– Свидание окончено.
– Все дело в нем, – повторил Саша. – Передай Марку.
Она закивала головой в знак того, что понимает: Сашу арестовали из-за заместителя директора, об этом надо передать Марку. Она передаст, хотя знает, что это бесполезно. Все бесполезно. Пусть будет так, лишь бы не хуже. Три года, они пройдут, они ведь когда-то кончатся.
– И еще передай: никаких показаний я не дал.
Надзиратель открыл дверь:
– Проходите, гражданка!
Саша встал, обнял мать, она приникла к его плечу.
– Ну вот, – Саша погладил ее по мягким седым волосам, – все в порядке, а ты плачешь.
– Проходите, гражданка!
Нельзя обниматься, нельзя подходить друг к другу, но все вот так вот подходят, обнимаются, целуются.
100 
