16 
В праздничном номере газеты, – говорил Лозгачев, – нет передовой статьи о шестнадцатой годовщине Октября, ни разу не упоминается имя товарища Сталина, портреты ударников снабжены злобными, клеветническими стишками. Вот одно из них, кстати, написанное самим Панкратовым: «Упорный труд, работа в моде, а он большой оригинал, дневник теряет, как в походе, и знает все, хоть не читал». Что значит «труд в моде»?.. – Лозгачев обвел зал строгим взглядом. – Разве у нас труд «в моде»? Трудом наших людей создается фундамент социализма, труд у нас – дело чести. А для Панкратова это всего лишь очередная «мода». Написать так мог только злопыхатель, стремящийся оболгать наших людей. А ведь на прошлом партбюро некоторые пытались обелить Панкратова, уверяли, что его вылазки на лекции Азизяна, защита им Криворучко – случайность.
– Кто это «некоторые»? – спросил Баулин, хотя он, как и все, знал, о ком идет речь.
– Я имею в виду декана факультета Янсона. Думаю, что он не должен уйти от ответственности.
– Не уйдет, – пообещал Баулин.
– Товарищ Янсон, – продолжал Лозгачев, – создал на факультете обстановку благодушия, беспечности и тем позволил Панкратову осуществить политическую диверсию.
– Позор! – выкрикнул Карев, студент четвертого курса, миловидный парень, известный всему институту демагог и подлипала.
– Партийное бюро института, – закончил Лозгачев, – решительно реагировало на вылазку Панкратова и сняло газету. Это свидетельствует о том, что в целом партийная организация здорова. Наше твердое и беспощадное решение подтвердит это еще раз.
Он собрал листки и сошел с трибуны.
– Редактор здесь? – спросил Баулин.
Все задвигались, разглядывая Руночкина. Маленький, косоглазый Руночкин поднялся на трибуну.
– Расскажите, Руночкин, как вы дошли до жизни такой, – проговорил Баулин с обычным своим зловещим добродушием.
– Мы думали, что не стоит повторять передовую многотиражки.
– При чем тут многотиражка? – нахмурился Баулин. – Когда вы выпускали номер, она еще не вышла.
– Но ведь потом вышла.
– И вы знали, какая в ней будет передовая?
– Конечно, знали.
В зале засмеялись.
– Не стройте из себя дурачка, – рассердился Баулин, – кто не дал писать передовую? Панкратов?
– Не помню.
– Не помните… Вас это не удивило?
Руночкин только пожал плечами.
– А предложение Панкратова написать эпиграммы удивило?
– Раньше мы их тоже писали.
– Вы понимаете свою ошибку?
– Если рассуждать так, как товарищ Лозгачев, то понимаю.
– А вы как рассуждаете?
Руночкин молчал.
– Дурачка строит! – выкрикнул опять Карев.
Баулин посмотрел в бумажку.
– Позднякова здесь?
Улыбаясь, хорошенькая Позднякова поднялась на трибуну.
– Что я могу сказать? Саша Панкратов решил передовой не писать, а ведь он комсорг, мы должны его слушаться.
– А если бы он вам велел прыгнуть с пятого этажа?
– Я не умею прыгать, – ответила Надя, – и я думала…
– Вы ни о чем не думали, – перебил ее Баулин. – Или вам нравится, когда так издеваются над ударниками учебы?
– Нет.
– Почему не возразили?
– Они бы меня не послушали.
– А почему не пришли в партком?
– Я… – Позднякова поднесла платок к глазам. – Я…
– Хорошо, садитесь! – Баулин опять посмотрел в бумажку. – Полужан!
– Нечего их слушать, пусть Панкратов отвечает! – крикнули из зала.
– Дойдет очередь и до Панкратова. Говорите, Полужан!
– Все случившееся я считаю большой ошибкой, – начала Роза.
– Ошибки бывают разные!
– Я считаю это политической ошибкой.
– Так и надо говорить сразу, а не когда тянут за язык.
– Я это считаю грубой политической ошибкой. Я только прошу принять во внимание, что я предлагала написать передовую.
– Вы думаете, это вас оправдывает? Вы умыли руки, хотели себя обезопасить, а то, что такая пошлятина будет висеть на стене, вас не волновало? Вы сами писали эпиграммы?
– Да.
– На кого?
– На Нестерова, Пузанова и Приходько.
– Один обжора, другой – сонная тетеря, третий – жулик. И это вы считаете прославлением ударничества?
– Это моя ошибка, – прошептала Роза.
– Садитесь!.. Ковалев!
Бледный Ковалев вышел на трибуну.
– Я должен честно признать: когда шел сюда, мне не была полностью ясна политическая суть дела, казалось, что это шутка, глупая, неуместная, но все же шутка. Теперь я вижу, что мы все оказались орудием в руках Панкратова. Правда, я настаивал на передовой. Но когда речь зашла об эпиграммах, смолчал: эпиграмма писалась на меня, и мне казалось, что, если я буду возражать, ребята подумают, что спасаю себя от критики.
16 
