очень нудно 
60 
Дьяков поднялся. Кивком головы человек предложил Дьякову сесть и сам опустился на стул рядом с ним.
– Продолжайте!
И пристально посмотрел на Сашу. Саша понял, что это начальник Дьякова, но в его взгляде Саша почувствовал нечто большее, чем обычный казенный интерес к очередному подследственному. Мелькнула надежда, что этот человек изменит его судьбу.
– Итак, Панкратов, – сказал Дьяков, – на чем мы остановились?
– Вы говорите, будто я что-то утаил. Что я утаил?
– Для этого достаточно посмотреть протоколы партийного собрания. Вы даже прибегали к протекции высокопоставленных лиц…
Дьяков выжидательно, испытующе смотрел на Сашу.
Так. Все ясно. Дело в Марке, в Будягине или в обоих вместе. Намек понятен. Он нарочно сказал: не «высокопоставленные товарищи», а «высокопоставленные лица». И фамилий не назвал. Нет, пусть назовет фамилии. От Саши он этих фамилий не услышит.
– Кого вы имеете в виду?
– Панкратов!..
Губы Дьякова скривились в брезгливой и осуждающей усмешке.
– …Стыдно, Панкратов! Не играйте с нами в кошки-мышки. Мы осведомленнее, чем вы думаете. Вы хотите вынудить говорить нас, а мы хотим, чтобы говорили вы, это в ваших интересах. За вас хлопотали Рязанов и Будягин, вы сами признали это на партийном собрании, а здесь вола крутите.
И опять не «товарищи Рязанов и Будягин», а просто – Рязанов и Будягин.
– Я не прибегал ни к чьей протекции, – возразил Саша, – я рассказал обо всем моему дяде Рязанову, но не просил его вмешиваться. Он сам, без моего ведома попросил Будягина позвонить директору института Глинской.
– Допустим, – согласился Дьяков. – Но почему вы не рассказали об этом в прошлый раз? Почему не назвали именно эти фамилии? Вы назвали кучу людей, – он вытащил из дела Саши узенький листок, Саша его раньше не видел, – Баулин, Лозгачев, Азизян, Ковалев, а вот Рязанова и Будягина не назвали. Почему?
Саша лихорадочно соображал. Теперь каждое его слово может оказаться роковым и для Марка, и для Ивана Григорьевича. В них все дело – это ясно. В чем их обвиняют?
– Не придавал значения. Это чисто родственные связи. Я даже не понимаю, почему это так привлекает ваше внимание.
Он сказал твердо, как говорят о предмете, который не хотят и не будут обсуждать. Дьяков указывает путь, по которому он должен пойти, но по этому пути он не пойдет.
Дьяков посмотрел на него, как показалось Саше, внимательно, заинтересованно, даже опасливо.
– Разбор дела у Сольца тоже устроил ваш дядя?
– Никто не устраивал. Я сам пришел к Сольцу.
Дьяков усмехнулся:
– Люди месяцами ждут приема, а вы пришли, и готово: тут же принял, тут же разобрал. Кто вам поверит, Панкратов?
– И все же это так, – сказал Саша, – так получилось. Я зашел в кабинет, он меня увидел, спросил, в чем дело…
– Счастливый случай помог?
– Возможно… Неужели я не имел права обратиться в ЦКК? Неужели мой дядя не имел права за меня хлопотать? В чем тут моя вина? И за это вы меня здесь держите? Ни за что ни про что!
На лице Дьякова мелькнула гримаса. Но он ничего не сказал, только скосил глаза на своего начальника, точно приглашая его убедиться, с кем он, Дьяков, имеет дело, а может, ожидая, что тот сам что-либо скажет. Но человек с эскимосским лицом ничего не сказал, грузно поднялся и вышел.
Дьяков нахмурился и уже другим тоном объявил:
– Ваша вина в том, что вы неискренни, нечестны перед партией. Вы утаили и многое другое. Вы называли всех своих обвинителей, но ни разу не упомянули своих защитников. А ведь по вашему делу проходили многие люди… Ну, хотя бы тот же Криворучко…
Саша почувствовал опасность. Все может прорваться в самом неожиданном месте. С Марком и Будягиным ясно, ничего их компрометирующего он сказать не может и не скажет. Но Криворучко… «Сей повар будет готовить острые блюда…» Криворучко сказал это про Сталина. Упомянув его слова, Саша не только запутается сам, но и предаст Криворучко. Умолчав же, станет на путь неискренности и неправды.
– Я был у него два раза. Первый раз он ставил мне печать на документах об исключении, второй раз оформлял мое восстановление.
Дьяков засмеялся:
– То исключаемся, то восстанавливаемся, то в тюрьму попадаем… И он вам ничего не говорил?
– Он мне показался угнетенным, ведь его исключили из партии.
– И вас исключили. Неужели он не нашел, что сказать вам?
Дьяков по-прежнему не сводил с него взгляда. Знает он что-нибудь, догадывается или нащупывает, быть может, почувствовал его растерянность?
60 
