125 
Явленная ему явь была не более осмысленна, нежели сон или состояние между ними. Руки жены были осиянны кровью; она упала на колени перед пылавшей кроватью, в открытое окно дул холодный ветер, а ребенок в окровавленных одеждах праздно стоял подле.
Джозеф был попросту не способен извлечь из этой сцены смысл. Он двинулся к окну, но Констанс, явно никак не противостоявшая таинственной угрозе, коя окровавила ее и подожгла комнату, поднялась, намереваясь заступить ему путь. Он задел ее, проносясь мимо, подхватил девочку, спасая ее от ползучего огня, и ринулся к дальнему окну, дабы пресечь ветер, питавший пламя. Он опустил Ангелику у зеркального стекла, и она немедленно зашлась визгом, возобновившим визжание Констанс.
В этом вое Джозефу удалось восстановить порядок: он сбил в одну кучу простыни, потушил язычки пламени на кровати и крохотные огненные воронки, рассеянные по полу, словно бивуаки игрушечного гарнизона. Выиграв эту битву, он развернулся к стенавшим женщинам; Ангелика пребывала в объятиях матери, но взывала к нему:
— Папочка, ножка!
Ее ступня истекала кровью.
Он забрал Ангелику из упорствующих рук ее матери и уложил на подушки, послав Констанс за водой и бинтами. Она сопротивлялась! Она будто и не слышала, что говорил ей Джозеф, попустив своей истерике зайти дальше некуда, оглушившись ею; лишь несколько повторений спустя она вроде бы осознала, что же от нее требовалось.
Ее уход утихомирил ребенка почти мгновенно.
— Папочка, ножка, — вновь застонала Ангелика, теперь уже тише. — Папочка, папочка, мой папа.
— Спокойно, дитя, все будет хорошо, — прошептал он и подпер ее ножку подпаленной сбитой простыней. — Ты у меня хорошая, смелая девочка. — Сами слова мало что значили, как не имели они значения для животных, однако интонация, коя их доносила, могла анестезировать не хуже алкоголя. — Ты у нас моргнуть не успеешь, как снова будешь охотиться на тигров.
Плач Ангелики обратился в слабый смешок.
В ступню ребенка вклинился искривленный треугольник рифленого голубого стекла, и Джозеф приступил к умеренному хирургическому вмешательству.
— Хочешь сказку про забинтованную ножку? Сиди спокойно и слушай папочку. Когда я служил в Армии, один мой старый друг выступил из своей палатки, не обувшись.
Как ты понимаешь, он поступил весьма немудро, ибо выступил он прямо в разинутую пасть спящего лигрофантуса.
Он ощущал мимолетное наслаждение, ее готовность слушать, свой дар развлекать, гладкость крошечной белой ножки в своей руке, свою способность наконец-то практиковать медицину на человеческом существе, на Ангелике, утешать ее, быть ласковым отцом, забыть о последних и бессчетных неудачах.
— Как ты знаешь, лигрофантусы предпочитают спать с… что?
Девочка повторила естественный вопрос, невзирая на изобильные слезы и кровь, запятнавшую руки ее отца.
— Я полагал, что тебе это известно. Это зверь с зубами, усами и гривой льва, хоботом и ногами слона и полосками тигра, только, разумеется, розовыми на голубом.
Размерами животное не превосходит мышь, однако спит в точности как ты, Ангелика, на спинке, широко разинув рот и подтянув лапки к подбородку. Только вот, в отличие от тебя, зубы у него чрезвычайно острые, и когда лигрофантус дремлет, он выставляет их на всеобщее обозрение. Итак, этот парень из моего полка — а он часто просыпался и вечно бродил по окрестностям — вышел из палатки и наступил прямо на острые клыки лигрофантуса.
Пискнув, он запрыгал на одной ноге, а лигрофантус очнулся от сна, в коем охотился на зебр, и ощутил на языке вкус солдатской крови. Он сделал вывод, довольно резонно, что сумел убить зебру, и громко возопил, призывая других лилигрофантусов прийти и полакомиться полосатой добычей.
Мы нее знали, что случится дальше. Вскорости наш лагерь будет кишеть лигрофантусами. Они пожрут весь провиант, прогрызут дырки в одежде, разбросают повсюду розовую шерсть, а это, моя дорогая, — сказал он маленькой девочке, коя кусала губки, пока он крепко перевязывал ей ножку, — означает, что шерсть окажется в наших винтовках, в нашем чае, на наших картах, иначе говоря, мы обязательно заблудимся и не вернемся домой, в Англию, и я не встречу твою мать, мы не поженимся и не будем счастливы, сотворив тебя. Вот поэтому…
Он завязал последний узел, надавил тут и там на кожу ступни, обрадовался, не заметив красных пятен просочившейся крови. Он укрыл пациентку чистым одеяльцем.
125 
