II

Поздно вечером скрипнула дверь внизу, за чем последовали клекот разговора, тяжелые шаги по лестнице и нарочито осудительный стук по двери Энн вкупе с преувеличенным сморканием, призванным засвидетельствовать перебитый сон.

— Миссис Монтегю! — завыла миссис Креллах. — Вы и сами знаете, что водить гостей в такой час никуда не годится.

Домовладелица наверняка повторит жалобы на беспокойство утром, притом куда более едко.

Покамест же гостья Энн, будучи на сей раз не привратницей, но визитершей, совсем не склонна была без ропотнейше воспроизводить преддверные церемонии дома, где она работала; она двинулась, оттолкнув и сгорбленную хозяйку («Скажи ей, в самом деле, чтобы шла уже спать! Я на седьмой этаж вскарабкалась сама, она меня сюда не принесла»), и саму Энн. Та вынужденно извинилась, ибо зависела от милостей бесовки Креллах, сдававшей комнаты за сущие гроши.

— Чтобы такого более не было, миссис Монтегю, чтобы в последний, самый что ни на есть последний раз, зарубите себе на носу.

Гостья уже грелась подле огня.

— Энни, припоминаешь делишки с Майклом Калла-ханом? Я тут нашла для тебя милое дельце, если, конечно, ты все еще платишь за духов.

Она скинула шаль и устраивалась на кушетке Энн, расшнуровывая ботинки; только сейчас Энн распознала в гостье прислугу на все руки родом из той же ирландской деревни, что и Каллахан, младший лакей, что согласился однажды поработать на Энн и выдворить призрак мертвой лошади из Стигийских конюшен.

— Энни, милочка, найдись у тебя капелька чего-нибудь промочить горло, я б не отказалась.

Энн подумала, что девицу могли звать Мойрой или Брендой, но нет: Брендой звалась несчастная гувернантка, кою разжаловали, застукав за удушением одного из ее подопечных малолеток в припадке досады. Мойра? Шарлотта? Элис?

Приканчивая второй золотистый херес и отогревая у огня отмороженные пальцы ног, что исходили паром, девица согласилась на обычные, разве что слегка подправленные условия Энн (монета не сходя с места и доля гонорара Энн после, когда и если будет достигнуто соглашение с терзаемой работодательницей). По описанию выходило, что жертва получает весьма щедрые деньги на булавки и приметно свободна ими распоряжаться.

— Она дала мне больше, чем надо, на кэб, ну я и устроила себе чудный вечер, да-да. Она услала драгоценную Нору пораньше, а я, само собой, развеялась чуток перед тем, как пойти за тобой, так что завтра нам надо сказать, что тебя, когда я пришла, не было дома и я тебя ждала. Понятно? У меня впереди еще славная ночка, так что я заберу тебя утром в семь, идет?

Служанка, подобно челяди вообще и ирландкам в частности, выказывала осведомленность во всем, что касалось ее госпожи, с безмерной, веселящей спесью: она знала то, что госпожа предпочла бы скрыть, понимала в господских занятиях больше самой госпожи и при крайней нужде могла обвести госпожу вокруг пальца сколь угодно извилистым путем. Хотя рассказы Норы скорее заслуживали доверия, чем наоборот, истина и вранье подавались неотличимо, оттого монолог требовалось процедить на предмет потаенного бахвальства, зависти, слепоты к оттенкам либо ложным любезностям, призванным запудрить Норе мозги, а также избыточней гордости доверием хозяйки к служанке. Энн жалела Нору, коя наслаждалась рисованием безжалостного портрета, будучи вольна озвучить любую претензию к богине своего поденного существования. Ибо даже здесь (в отдалении, раскрепостившись хересом, распахивая душу за деньги) ирландская девчушка по-прежнему дергалась, повинуясь неискоренимым рефлексам каждодневной осмотрительности. Эта осмотрительность выражалась буквально: рассказывая, служанка озиралась, будто госпожа ее могла неким образом пребывать в комнате либо затаиться где-нибудь близ смежного очага, а все камины Лондона соединялись между собой, позволяя шпионить за домочадцами. Энн по меньшей мере никогда не опускалась до прислуживания. Каким бы ни было жалованье, вместе с ним приобретается рябая рабская душонка.

  66