390 
А потом ехала, ехала через Финляндию – родину свою, потому что мать её была простая финская крестьянка, забравшая себе в мужья сперва одного старого генерала, потом другого генерала, полицейского. Как баловали Сашеньку в юности! – от ласк и не было свободы, оттого и пошла она освобождать народ. В гимназию не пустили, чтоб не развратилась политикой, на Бестужевские курсы не пустили, – всё равно не удержали от революции.
Но Финляндию всегда считала Коллонтай – своей родиной. И звала её к вооружённому восстанию.
По мере подъезда к Петрограду уже сердце выскакивало: так хотелось скорее всё узнать и скорей во всём участвовать!
На Финляндский вокзал приехала вчера вечером, встретили только знакомые – состоятельная семья, но с революционными традициями, на извозчике повезли к себе на Малую Конюшенную. Их благоустроенной квартиры революция не коснулась, ничто не было ни разбито, ни похищено, можно было принять ванну и засесть к телефону за новостями. До часу ночи Александра Михайловна звонила разным друзьям и знакомым (обойдя Шляпникова). Между другим узнала и про него, что он поколеблен в БЦК, потерял «Правду», – да, вихревое время ему не по таланту. От Гиммера узнала, что здесь – Лурье, и завтра утром она может всех их видеть на первом заседании циммервальдистской секции Исполнительного Комитета, она приглашается. Очень удачно, ещё она не так опоздала!
Из телефонных же разговоров она поняла и многое главное: что Исполнительный Комитет никем не избран, а заседает в захватном порядке, но главная власть – у него. Что доминируют настроения торжества, праздник демократии, гимн свободе, – не рано ли? ой, не рано ли доверились буржуазии?
Ещё узнала, что барыньки из «Лиги равноправия» на воскресенье готовят грандиозную манифестацию к Родзянке в защиту женских избирательных и общих прав (и Вера Фигнер участвует). Ах вот как! Вовремя приехала Коллонтай! Эту буржуазную затею надо сорвать и перехватить, ещё есть два дня. На манифестации надо будет как-нибудь схулиганить – например, подослать работниц выступить: права не выпрашиваются, их берут с бою! у нас, пролетарок, нет отдельных женских интересов, они совпадают с общими пролетарскими, которые и вывели нас на улицу, и сделали революцию. (Трудящихся женщин можно будет объединять на вопросах дороговизны.)
Утром в десять уже входила в Таврический, с жадностью оглядывая эти стены, эти залы, теперь исторические.
Бродили солдаты, штатские. Мелькала мужественная втягивающая тёмная форма моряков.
Особенно приятно было увидеть милого Лурье – человека остро умного, и с европейским опытом жизни, отчего оба они могли видеть в событиях петроградских больше, чем видели здешние. А ещё: они в первые дни войны были в Германии вместе интернированы как русские, но затем с почётом освобождены как социал-демократы, – ещё воспоминания об этих шовинистических германских днях объединяли их. Лурье приехал всего два дня назад, но уже состоял и в Исполнительном Комитете, уже ко всему тут привык, обо всём рассуждал как участник революции с первых часов, – а ещё через два дня, уверял, такой будет и Коллонтай, безусловно кооптируют, станет первой женщиной в ИК. Во время заседания циммервальдской секции они приветливо перекидывались замечаниями – и вместе толковали остальным, как тот или иной русский шаг выглядит из Европы.
К счастью, Санёк не пришёл на заседание (хорошо, первый взгляд, первый тон – не на публике), вместо него главным от большевиков был Каменев.
Не нашлось почему-то комнаты, и секция собралась в ложе журналистов думского Белого зала, – обстановка! Коллонтай озиралась, сверкая. Она так сгорала к общественным действиям, что еле сидела, еле участвовала в заседании. Кроме Гиммера и Лурье, отдельных личностей, не от фракций, были от меньшевиков Шехтер и Соколовский, но тоже не делегированные никем, а сами от себя. И также единственный эсер – решительный заядлый Александрович, сам от себя. Впрочем, он со зловещим видом обещал близкий у эсеров раскол, будет тоже две партии.
Решить ничего поворотного не решили, но оформили циммервальдское бюро организационно. Поручили Гиммеру с Лурье готовить резолюцию для ИК о начале новой мирной кампании Совета.
Сам Гиммер был очень озадачен, что его Манифест 14 марта хвалила буржуазная пресса. Он видел в этом признак, что был слишком уступчив на ИК и нарушил последовательность циммервальдской позиции. Но, сухой острый гномистый человечек, он горел своими бесцветными глазами и предрекал победное шествие революции, которое не смогла сбить даже подлая кампания против «анонимов» в Исполнительном Комитете. От кого-то Коллонтай узнала, что в министерском павильоне до сих пор содержатся арестанты, человек тридцать, – правда не самые видные, те уже в Петропавловке, но и здесь ещё кое-кто, в том числе и женщины.
390 
