177 
— Пожалуйста, возьмите мое.
Стук в дверь, сначала тихий, и сразу — громче.
— Amerikai? Эй! Amerikait Mit csinálnak? Nyissák ki az ajtót!
Топот солдат — Джон выжидает еще секунду, — топот солдат, они знают, что он здесь. Пусть разобьют засов и снесут дверь, пусть штурмуют, несчастные имбецилы, жестокие недоразвитые дети; пусть застрелят меня прямо здесь, такого, я в последний раз упаду обессиленным в ее объятия, на ее тело.
Ощущение прежде неведомое, дрожь сквозь резиновые мускулы. Удивительно, что мысли движутся намного быстрее соответствующих событий. Необычно и волшебно, будто возвращение в себя после невероятно долгого и глубокого сна. Замечателен вид перьев, едущих через лист; они движутся так медленно, что Чарлзу видно, как чернила черными реками обтекают крохотные шарики в кончиках перьев; ему слышен скрип этих шариков, как они прорезают в бумаге каналы, слышен шелест чернил, устремляющихся в эти каналы, и затем потрескивание, когда они застывают. В продолжение одной росписи ему хватает времени подумать о несчастном Марке Пейтоне: не такой уж он (подумать только!) дурак, как выяснилось: есть мгновения, которые значат много, которые стягивают к себе и в себя все три временные зоны — прошлое, настоящее, будущее — и сотворяют из них странные гибриды: будущее прошлое, настоящее будущее, прошлое настоящее. Когда его собственное перо прорезает, наполняет и студит прекрасные линии и размашистые завитки его росчерка, Чарлз знает, что будет чувствовать, вспоминая этот момент через сорок лет, как будет расти его любовь вот к этому мигу. Он наслаждается не только шорохом своего пера, царапающего бумагу в эту секунду, но и тем, как этот звук с каждым проходящим годом становится все прекраснее — так, будто каждый новый отзвук громче прежнего, и, наверное, звенит громче всего в годовщины (12 марта 1992 года; 12 марта 1999 года; 12 марта 2031 года), но столь же громко и в даты, никак не связанные с этой, вызываемый разными мелочами: сломанное золотое перо, человек с основательной бородавкой под носом, галстук как у Невилла (в странном вкусе, как у всех, кажется, бриттов — где он выискал этот узорчик?), металлический одеколон, как у бедняги Кайла Но больше всего здесь настоящего — зрелище вот этой росписи и ее поразительное значение: он продал намного дороже, чем купил. Его алхимия явно удалась. Что такое финансовый гений, как не способность видеть будущее быстрее остальных? Эта подпись — вот сейчас она льется из-под маленького металлического шарика, — доказывает, что он умеет выхватить самую суть возможной сделки, быстрее других оценить ее главную ценность и смешать с новыми актива — ми свои собственные волшебные многоплодные семена. Пейтон был прав, и в этот миг правда: Чарлз искренне завидует ученому в его страстных штудиях (…одно из самых прекрасных свойств игры…). Сердце колотится в ушах, и Чарлз боится, что покраснеет, или захихикает, или еще как-нибудь выдаст себя.
— Ваш коллега очень лояльна к вам, и был с вами в каждый из этих дней теперь уже очень долгое время.
Имре не настолько владеет мышцами, чтобы засмеяться или заплакать, но новость от холодного врача на плохом венгерском — что партнер не покинул его (в том, чем бы ни были эти дни и недели), — проникает сквозь облака его периодического полусознания, и он надеется, что Кристина или врач поскорее приведут Габора к нему. Он понимает, что лежит в больнице, и что очень устал, что у него двигаются глаза, но больше ничего, и что в горле у него катастрофически сухо. Но что Карой не покинул его и бывал здесь каждый день очень долгое время в течение этого… Глаза у него опять закрываются, и врач вытирает лужицу влаги в уголке рта своего пациента.
— Эй, amerikai! Нью-Йорк! Калифорния! Эй, эй! Tor! Porte!
— Да ради Христа, подумай головой!
Ники вылезает, голышом топает через узкий прямоугольник и отодвигает засов на сотрясающейся двери. Столкнувшись с этой лысой наготой, этой самоочевидной презрительной яростью, красный спортивный костюм пятится, неубедительной похотливой ухмылкой защищаясь от картины голого тела, затем поворачивается, угрожая чем-то непостижимо венгерским. Вернувшись, готовая продолжить с того места, на котором ее отвлекли, Ники застает своего партнера в слезах.
— А это что такое? — спрашивает она, все еще злясь на вторжение и теперь ужасаясь такому грубому нарушению правил дома. Но она не жестока; она может заставить себя чуть привалиться к бело желтой известке стены, положить голову всхлипывающего мальчишки к себе на колени, гладить его влажные курчавые волосы и бормотать маленькие стыдные бессмысленности — кажется, людям нравится, чтобы их бормотали в таких случаях, — пусть она и распекает себя за всю ту работу, которую не сделала сегодня.
177 
