Последние отзывы

  55  

— Давайте к концу истории, — торопит ее Скотт. — Я чую приближение трагической развязки.

— Она ли там в конце? — Надя задумывается. Джон восхищается ее умению игнорировать бесцеремонного Скотта, но ему кажется, что ей наскучил рассказ, и она соображает, закончить ли его поскорей или просто отшутиться.

— Да, какое-то время мы ехали на машине, потом кончился бензин, мы шли пешком группами, потом шли только вдвоем. А потом нас остановили. Совсем недалеко от границы, это я знаю. На открытом участке, мы только вышли из лесу. Совсем молоденький русский солдат заметил нас, он нашел список и велел нам стоять, пока сам крутил листы так и этак, ожидая, надо полагать, что его озарит и он начнет понимать венгерский. Ну, вы знаете, русским рядовым такие озарения даруются редко, и немного погодя он наконец позвал офицера. Офицер вышел из открытой военной машины, из, как же это… из… из джипа, и его венгерского хватало только чтобы говорить, как пещерный человек. Он заорал: «Что?», голова далеко впереди плеч, вот так; и махнул бумагами, потряс ими перед нами. Мой прекрасный муж улыбнулся ему, совершенный джентльмен, готовый помочь бедному парню понять, в чем дело. Он сказал: «Друзья. Музыка. Книги». Осторожно взял бумаги из рук этой гориллы и указал русские имена, хотя они были написаны не кириллицей. «Смотрите, — сказал он, — Чехов. Тургенев. Толстой. Чайковский. Прокофьев». Он насвистывал музыкальные темы. Он им пел. Под звездами, он пел. Он очень хорошо пел, и я подумала: все обойдется, потому что его голос не дрожал. Они увидят, что он не боится, и значит, мы ни в чем не виноваты, и никакой беды, и нас отпустят и отдадут список, и когда мы будем рассказывать этот случай новым друзьям в Австрии, мы расскажем, что это было как прослушивание в Венскую оперу. Муж показал на страницу и сказал со смешным русским акцентом: «Прокофьев!» и насвистел тему из «Пети и волка», и изобразил охотника, как он прицеливается из огромного мушкета. Тут парень — рядовой, первый солдат —. заулыбался. И он насвистел следующие такты! И мы поняли, что теперь все будет хорошо. «Да! Да! Камарад!» — сказал мой муж, потому что этот парень вправду товарищ нам, если знает эту музыку. Он был в восторге, мой муж, он смеялся, и они вместе насвистывали музыку из «Пети и волка»! Мы стояли вчетвером на грязной венгерской проселочной дороге всего в нескольких километрах от австрийской границы. Всего в нескольких километрах от Бродвея, от Сены. Светил месяц. Светили фары машины русских. Я стояла, пытаясь не показаться соблазнительной голодным русским солдатам. Я все еще была соблазнительной в тысяча девятьсот пятьдесят шестом, джентльмены.

— Ни секунды в этом не сомневаюсь.

Певец вышел к микрофону, расстегнул свой концертный пиджак и запел под тихие клавиши и неторопливые басы:

• Без тебя несчастен мой удел,
• Бурей сломан, зарастаю мхами,
• Без тебя я просто засыхаю,
• И уже почти не просыхаю.

— Еще шампанского?

— Кёси, Джон Прайс. Было бы здорово.

Джон уставился на официантку, воздев пустую бутылку и бровь.

— Ну вот — лунный свет и фары джипа, влюбчивые голодные русские солдаты и большие злые волки, и выстрелы вдалеке, и чем же все это кончится?

— Ты слегка приукрашиваешь, мой датский критик, со знанием дела, конечно, но давай посмотрим. Да. Так вот, мой муж с солдатом исполняли «Петю и волка». А офицер все это время рассматривал наши бумаги и вот он останавливает их игру. «Nyet, nyet». А они все свистят и играют. «Nyet!» И тут они умолкают. «Нет. Зачем?» — требует офицер. Вот сколько он знал по-венгерски. «Nem. Miért?» Муж замолчал… Он огорчился и не скрывал этого. «Miért? Друг, жизнь. Музыка. Книги». Муж заговорил по-венгерски как только мог примитивно. Самые основы. Потом он сказал то же самое по-немецки. Потом по-французски. По-английски. Мы не знали ни слова по-русски, и муж просто надеялся найти какой-нибудь язык, общий с офицером. «Zene. Musik. Musique. Music. Könyvek. Buecher. Livres. Books». Никогда не забуду его лицо, его голос. Он был ангел на земле. Красноречив в восьми словах. Он был… — Надя на миг задумывается, — …парламентер от жизни, искусства и всего прекрасного. Он упрашивал этих сраных тупых крестьян подняться из русской грязи и принять цивилизацию. Ведь если они посмотрят на него, почему бы им не захотеть того же? Он был бесстрашен, настоящий мужчина. Он показал на меня. «А feleségem. Meine frau. Моп épouse. Му wife». Что могло быть понятнее? Безобиднее?

  55