Прочитал почти все книги про пиранью, Мазура, рассказы отличные и хотелось бы ещё, я знаю их там... 
очень нудно 
72 
Болезнь — развивавшаяся с кошмарной неотвратимостью, — заставила Миклоша сильно пить и почти все время сочинять. Болезнь побуждала этого тающего человека к меланхоличным жестам и вызывала мелкую, но сентиментальную признательность к семье, которую он игнорировал все годы бесплодного обхаживания равнодушной и безразличной музы. Всеми гниющими фибрами Миклош чувствовал, что его фантазия и выразительная способность достигли пика — именно оттого, что наступает темнота; и он писал оды своей болезни, смерти и поглощавшей его ночи. Полуслепой, он второпях царапал свои строчки дрожащей блуждающей рукой, которая, теряясь в густеющем тумане, брела по страницам, кружила, оставляя узловатые путаные росчерки, разбросанные по белому пространству листа. Утром его жена и сын нашли эти стихи под дверями своих спален. К тому времени сам поэт уже снова ушел из дому в любимый бордель, где станет платить теперь не за удовольствия, а только за уют, знакомые голоса и расплывчатые лица тех, кто будет ухаживать за ним с недостаточным умением, но с профессиональной ласковостью, по ценам, к которым он привык. Его полуодетый медперсонал принесет ему перо и чернил, бумагу и бутыль.
Его двадцатилетний сын — сам муж и отец — понимал, что его собственная экономическая безопасность требует от него каких-то шагов. Пока из свежих исчерканных Миклошем страниц возгорался огонь в плите, Имре советовался с единственным заслуживающим доверия родителем, как лучше всего поступить. В тот же день, заручившись помощью матери и двух верных служащих, Имре Хорват второй стал де-факто главой «Хорват Киадо» и навалился выправлять опрокинувшийся семейный бизнес. Оставалось еще несколько месяцев до смерти прежнего владельца, который цеплялся за жизнь до января 1881-го, хотя ни семья, ни служащие больше никогда о нем не слышали
23 декабря 1880-го Миклоша с извинениями, но твердо выставили из его местопребывания, дабы не отпугивал других посетителей воем от сифилитических болей (нечаянной предупреждающей этикеткой на продукте заведения, в остальном соблазнительном), и поэта взяла к себе поклонница, одна из его проституток, женщина тридцати четырех лет, которая в первый из нескольких сотен раз ублажала его еще тринадцатилетней и потом произвела двух живых детей, не считая других. Умер он в ее скупо меблированной тесной чердачной каморке, на полу, лежа на тощем матрасе под рассохшейся полкой, на которой, хотя он не мог этого видеть в своей полной слепоте, стояли все его изданные опусы, по одному экземпляру каждого сборника — всего одиннадцать. Его потусторонние стенания вызывали у других обитателей дома непечатные протесты, но восемь дней она кормила и мыла его, хотя он не понимал, где он, кто он и с кем он. Она держала мокрую тряпку на его рубцеватом, сочащемся лбу, когда он умер. «Наконец-то свет», — сказал он, хотя глаза его были закрыты. Она запомнила его последние слова на долгие годы.
VII
Второй Имре твердой рукой привел «Хорват Киадо» к сияющим вершинам славы и могущества. От того не встретившего сопротивления переворота 1880 года до смерти пятидесятитрехлетнего Имре тридцатью тремя годами позже предприятие Хорватов разрослось и продвинулось к самому центру возрождающейся культуры, занятой многословными реформами политики, и лихорадочно перестраивающегося города. Несмотря на то, что несколько новых издательств появились и запоздало бросились конкурировать, в Венгрии вдруг стало более чем достаточно гениев во всех областях, с которыми можно было работать, и проснулся небывалый прежде голод на газеты, журналы и книги. Колофон с маленьким пистолетом, теперь окруженный знаменитыми словами Киша — «„ХОРВАТ КИАДО“ — ПАМЯТЬ НАШЕГО НАРОДА», — стоял на пьесах, романах и стихах, исторических и политических опусах, естественнонаучных и математических трактатах, хрестоматиях и нотах, издаваемых обществом, в искусстве и науке которого наступала зеленая цветущая весна. Благополучие фирмы, как и города, где она возникла, достигло пика в начале 1900-х. Прибывало население, ширилось образование, царил мир, и заботами Хорвата к венгерским творениям добавлялись переводы Шекспира, Диккенса, Гете и Флобера.
Типография (вместе с Имре) процветала и процветала. Его новая еженедельная спортивная газета «Corpus Sanus»[51] ста ла прибыльным предприятием уже с третьего выпуска, но дело у Имре шло бы в гору, даже если бы он поставил только на выпуск ярких цветных афиш, рекламирующих концерты и кафе, оперы и драматические пьесы, напитки и табак, галантерейщиков и суконщиков, спортивные события, художествен ные выставки и возможности путешествий, Его финансовую газету «Наш форинт» (позже «Наша крона», «Наш пенгё» и снова «Наш форинт») читали в широких финансовых кругах, но и хорошее вознаграждение за публикацию в 1890 году манифеста первой венгерской социалистической рабочей партии он принял с радостью. И только дурак отказался бы от правительственных заказов, несмотря на короля-императора Франца-Иосифа. Пистолетик палил. МК! Имре позабыл жизнь в скудно обставленном печальном родительском доме. Он начал понимать, что не просто удачливый бизнесмен.
72 
