241 
Под коленями подрагивал пол. Он и не заметил, когда поезд тронулся.
Он плакал уже слабей, но вдруг закруживались – снаружи ли вагона? внутри груди? – как бы ознобные вихри, и ударяли по стенкам, – вихри Судного дня? конца света? – Николай вздрагивал от их жгущих холодных ударов. Потом проходили. Так несколько раз.
Нечистая ли сила рвалась? И отстала от молитвы.
Николай много молитв знал, он очень много их знал, и просительных, и благодарственных, наизусть. И прошептал теперь многие. И в этой работе, в мерном повторении, во вдумываньи в иные фразы (а другие проговаривались без внимания) – он всё более умирялся, утешался, понимая, что – идёт как идёт, на всё Божья воля, Божий замысел, не надо надрываться.
И наступила та равновесная, а потом и перевесная минута, когда молитвой он уже насытился, а немолитвенные мысли стали всё более пробиваться. Это и был знак, что молитву надо кончить.
Николай поднялся, сел на кровать. И отдался ровному поездному стуку. Сколько он ездил по железным дорогам, сколько читал под этот благородный вагонный стук, сколько просыпался под него, сколько смотрел в окно, записывал в дневник, – а не предчувствовал, что именно в поезде, в его любимом поезде, свершится конец его царствования, но – не смертью. Странно: по порядку должна была кончиться сперва жизнь. А вот – царствование кончилось, а он остался.
Зачем?…
Сидел – не ложась, не раздеваясь, не ощущая глубокого ночного времени. Сидел, боком к лампадке, под покачивание, под пристукивание.
Беспорядочно теснилось в голову разное всякое.
Зазвучало, как сказал его ненавистник со злорадством:
– Всякая борьба для вас, Государь, бесполезна.
Да, почему-то так сложилось. Борьба, даже и не начатая, стала невозможной. Так всё туго завязано, что ничего не изменишь, не пересоставишь. И Николай в 49 лет, полный здоровья и, кажется, полный сил, – не ощущал никаких сил для борьбы за трон.
Не за всё, не везде, не всегда можно бороться. Гораздо дороже – дать установиться в России всеобщему внутреннему миру и благожелательству. Он – мешал, из-за него всё не было мира, – ну, он устраняется. Он пошёл на все отказы, только не внести бы рознь в страну.
Лишь спасена была бы Россия.
Посмотрим, как все эти. Как – у них… Да помоги им Бог. Хотя не видел Николай среди них, право же, ну право же, таких уж замечательных работников, сколько-то лучше его собственных неудачных министров.
А ведь изо всех перебывавших председателей Думы, ну, кроме ещё Хомякова, – Гучков ему был когда-то наиболее к сердцу: и любит Россию, это несомненно, и умён, и как-то ярок.
Первый раз, когда он представлялся, в японскую войну, он и Аликс понравился. Так тепло его принимали, так долго хорошо разговаривали. Не было никакого предчувствия, что он станет таким злым врагом.
А ведь – подлый человек. Сегодня – ждал признаков унижения царя и хотел ими насладиться.
И как дёрнул его наставнический снисходительный тон: помолитесь!
От человека, который сам забыл, как молиться. А ещё – старообрядец…
А император, все годы, сколько случаев имел ему отомстить – ведь не мстил же.
Но спасибо, что отпустил в Ставку. Так рвался Николай в Царское Село, так искал поддержки Аликс! – но пока ещё надо было что-то решать, пока нужны были силы и мужество. А как только отречение свершилось – сразу вдруг не осталось ни борьбы, ни задач (ещё плечи не привыкли к такой лёгкости, ещё не верят). И вдруг внутри – переменились стрелки тяготений. Семье – обещали депутаты безопасность. И с семьёю Николай пребудет теперь до скончания своего века, с кем же и чем же ещё. А Ставку, – Ставку свою он уже никогда потом не увидит. Проститься со Ставкой, в этой мужественной расширенной семье пребыть ещё несколько последних дней – он только и мог сейчас, до приезда Николаши.
Вот рок: один только жребий измечтать и любить – не императора совсем, но полководца, вождя армии, отца всех военных, – и не поехать в японскую (а всё могло бы пойти иначе!), и не решиться, когда возгоралась германская, – и с таким чрезмерным усилием взять, наконец, главнокомандование от Николаши – чтобы вот опять Николаше и отдать. Рок.
Как Николай любил военных! Каким военным он чувствовал сам себя! Как – на месте среди этих мужественных, простых, понятных людей. Уж он ли не был отдан семье! Но если бы Бог положил перед ним два жребия жизни и один бы исключал другой: или жениться на Аликс, иметь сегодняшнюю семью, Алексея, – но никогда не надеть военного мундира; или – быть всю жизнь военным, генералом, да даже полковником, как есть, но никогда не жениться, – он выбрал бы второе.
241 
