Возможно, любительницам лёгкого, одноразового чтива и не понравится, потому... 
307 
– Да не желаю я с ним говорить! Ноги моей не будет здесь при Некрасове ни минуты, он – в одну дверь, я из другой!
Положил к их ногам победу, Россию! – не могут оценить, скоты!
Такая мысль: каждый час, что Бубликов ещё здесь, – это его выигрыш. И надо бурно нараспоряжаться, наделать реформ, хоть оставить после себя незабвенную революционную память.
И составлял и рассылал по линиям директиву за директивой.
Отменить все распоряжения прежних комитетов по охране дорог.
Освободить всех арестованных или наказанных этими комитетами.
Объявить всем железнодорожникам: возрождение России к новому свободному бытию вселяет твёрдую надежду на беззаветное исполнение каждым своего долга, и больше не понадобится никаких наказаний.
Упразднить советы при начальниках дорог. (Если стать начальником дороги – единовластие. Но – к чёрту такую должность при Некрасове, и товарищем министра не стану!)
С Виндавской дороги сообщают: солдаты разносят станции, буфеты.
Ничего, лес рубят – щепки летят.
Стали обсуждать с Ломоносовым: ну что это, правда, за правительство? Стыдно. Кто там специалист? Надо было 50 лет завоёвывать свободу, чтоб составить какой-то сброд безруких. Практику-деятелю смотреть со стороны – просто невыносимо.
А Ломоносов уже собрал типографов (ротмистр Сосновский поставил при типографии караул), но весь день не мог начать печатать Манифеста: из Таврического не велели. При полной ясности положения – не велели! Идиоты, чего ждут? Кажется, ясно: чем скорей напечатать – тем скорей и развязаться с Николашкой.
Пока сделали самодельную копию отречения, сами же и заверили. Её (не гонять же по опасным улицам драгоценный подлинник) и послали по требованию правительства, почему-то на Миллионную 12.
Пока там тянулось, тут со своими обсуждали: чего хотеть? Парламентарной монархии? А гложет быть – низложения всей династии? Гораздо красивей, революционней, пороховой дым! Но во время войны?… Низложение может вызвать сопротивление армии. Ладно, чёрт с ним, пусть парламентарная монархия, а уж конституцию под шум событий можно приложить какую угодно.
Наконец свой же Лебедев позвонил с Миллионной, где остался разведчиком: ура! Ещё одно отречение – в пользу Учредительного Собрания! Набоков сел писать акт.
Потрясающе! Как золотой сон. Старые святые слова – Учредительное Собрание!
Но когда же привезут печатать? Что же, проклятье, не разрешают? Они всю революцию погубят! Династия обернётся – и всё заберёт назад.
А Совет депутатов – обогнали нас, подлецы! – не имея текстов, выпустил по улицам летучку с главным: «Николай отрёкся в пользу Михаила, Михаил – в пользу народа!»
Наконец, пришла из Думы команда: печатайте первый манифест.
А второй где?
А второй почему-то князь Львов увёз в Думу и пришлют после.
Ломоносов спустился в типографию и там, наслаждаясь голосом, вслух прочёл отречение Николая.
Два старых наборщика истово перекрестились, как на покойника.
389
Бывший и последний секретарь Льва Толстого Валентин Булгаков, ещё молодой человек, – в эти дни по командировке Земсоюза, в котором отбывал военные годы, попал в Петроград. Теперь видя всё, что здесь делается, окончательную победу нового строя, а значит предполагая скорую широкую амнистию, он почувствовал ответственность и заботу: как бы выручить из тюрем толстовцев, малеванцев и субботников, которые по своим убеждениям отказались нести военную службу и отбывали каторгу или арестантские роты. Беспокойство было в том, что их числили не как религиозных, а как уголовных преступников, – и амнистия, составленная в революционных попыхах, могла их не учесть. А между тем, как понимал молодой толстовец, это были лучшие чистейшие люди, чьё нравственное сознание переросло сознание современного человечества на века вперёд, и вся вина их в том, что они выше оставшихся на свободе. Таких было по России несколько сот человек, и надо было спешить их освободить.
Однако, к кому обратиться? как? Очевидно – прямо к новому министру юстиции Керенскому. Известный своей справедливостью и бесстрашием, молодой министр, смелый друг свободы, не побоится упрёков в германофильстве, и решит вопрос кратко и благоприятно. И надо спешить, пока амнистию ещё не опубликовали.
Но Булгаков и каждый из предыдущих дней пытался проникнуть в Таврический, ему не удавалось. На всякий случай он сперва написал министру письмо, всё изложил, заклеил.
307 
