очень нудно 
452 
И Плужников подошёл к передней стене, поднял две руки, взялся за чёрную лакированную раму царского портрета – и сдёрнул его!
На пол звякнул гвоздик.
Учительница прижала книжку к груди и побледнела.
А Судроглаз пошёл к такому же рядом портрету царицы, но не доставал. И обернулся, без спроса взял стул Юлии Аникеевны, неуверенно встал на него – и сдёрнул второй портрет.
И не возвращая стула, и ничего не объяснив, – взяли портреты и выносили, оставив замерший класс.
– А Владимир Мефодьевич?! – воскликнула учительница, – вам разрешил??
Владимир Мефодьевич был попечитель земской школы и рядом земской больницы, обе построив на свои деньги.
– Мы теперь и без Владимира Мефодьевича! – резким насмешливым голосом, как он умел, отозвался Судроглаз.
И ушли в коридор.
Плужников не хотел обижать учительницу, не нарочно он так сделал, а порывом. На него самого эта новость свалилась, на первого в Каменке, всего полчаса назад. Ещё не знало ни волостное правление, ни урядник.
Свалилось – ничем не предупреждённое, как с ясного бы неба валун. Но за полчаса он в себе уже переработал – и узнал, что всю жизнь к этому был готов.
Потому что: не Царь был – а царёнок.
Узнал первый, – и сам же первый должен был что-то и сделать. И первое, что придумал, – снимать портреты.
Что-то рядом тарантил ему зуёк-учитель – Плужников его и не слышал. Он стоял, расставив ноги, перед школой на холме над селом – и окидывал его всё, в ярком солнце, занесенное снегом, незыблемо-покойное, ничего не ведающее, – и думал, как сейчас прогрохочет через него царское отречение? Что будет с урядником? Что загуторят мужики?
Он стоял над своим селом, где и всегда был первым, а сейчас ещё раз ему надо было первенство взять.
Плужников так понимал: спадают косные оковы – и наша сила, почитай, теперь развернётся пуще. Теперь-то – мужикам и надо самим захватывать свою жизнь.
Вот когда и придёт мужицкая правда!
Мимо него пробегали, и по тропкам вниз, отпущенные ученики.
460
Ещё два дня бесполезно проискал Керенского по Петрограду ходатай за арестованных религиозных. Снова пошёл в Таврический, – в Екатерининском зале лежали солдаты, задравши кверху ноги, ещё больше сорной бумаги на полу и окурков, склад валенок, – а Керенского не было, и кто-то сказал, что он теперь в Мариинском дворце. Добросовестный толстовец отправился в Мариинский, но там швейцар заверил его, что Керенского не только нет, но и не было ни разу.
Несомненно он был в Петрограде, и во многих местах, где-то носился в кипучей разнообразной деятельности, его рвали на части, но Булгаков достичь его не мог. Тогда он решил уезжать в Москву, а перед тем ещё раз посетить Гиппиус и Мережковского, где его знали. Там пригласили выпить чашку чая, и не расспрашивали, а объясняли ему: Гиппиус – что свобода уже становится захватанным словом, а как бы не было резни, потому что Совет рабочих депутатов не даёт вздохнуть Временному правительству; а Мережковский – что раньше того немцы придут и они-то и будут резать. Булгаков улучил момент, вставил о своих неудачах с Керенским. И Философов, который сидел там же, предложил: жена Керенского, Ольга Львовна, милая, интеллигентная, всегда была помощницей мужа во всей его общественной деятельности. Можно отправиться к ней домой, рассказать всё дело и просить поговорить с мужем.
– Верно! – воскликнула Гиппиус. И сразу подошла к телефону, соединилась с квартирой Керенских. Но прислуга ответила, что барыни нет дома, а мальчики в школе.
Тогда литераторы написали письма – и Керенскому, и Керенской, с просьбой принять и выслушать секретаря Льва Толстого. И подбодрённый Булгаков отменил свой отъезд. А сегодня утром отправился сразу на квартиру Керенских.
Он доехал на извозчике до тихой Тверской улицы за Таврическим садом, в улице этой не было ни экипажей, ни пешеходов, никаких следов и революции. Означенный дом оказался старым трёхэтажным зданием, на котором во многих местах облупилась грязная серая краска. И подъезд – грязноватый, непритязательный. И швейцара нет.
Но вышла какая-то девочка и показала дверь на первом этаже. Булгаков был глубоко тронут этой неприхотливостью знаменитого человека, которым сейчас жила и восхищалась вся революция.
На двери – медная дощечка: «Александр Фёдорович Керенский». Но такие безлюдные были и дом, и лестница – казалось Булгакову, когда нажимал на пуговку звонка, что никто не отзовётся. Однако дверь открылась, и мешковатая сонная прислуга в тёплой кофте и тёплом платке на голове, как будто за спиной её в комнатах был мороз, подтвердила, что Ольга Львовна дома. Булгаков передал ей письма, визитную карточку и просьбу принять его ненадолго.
452 
