30 
— Надо же смотреть, куда идете, — сказала она с возмущением. — О чем вы думали?
— Ни о чем, — сказал я, глубоко вздохнув. — Просто шел.
— Что вы за человек! А сколько вам лет?
— Двадцать пять, — сказал я. — В конце года исполнится двадцать шесть.
Она наконец отпустила мой локоть, и мы продолжили наш путь по дороге вниз. На этот раз я как следует сосредоточился на том, куда иду.
— Кстати, а я так и не знаю, как вас зовут.
— А я разве не сказала?
— Я не слышал.
— Мэй, — сказала она. — Касавара Мэй.
— Мэй? — переспросил я с удивлением.
— Так же, как и май.
— Вы родились в мае?
— Нет, — сказала она, покачав головой. — День рождения двадцать первого августа.
— Тогда почему вас назвали Мэй?
— Хотите знать?
— Ну, в общем, да, — сказал я.
— Не будете смеяться?
— Думаю, что не буду.
— В нашей семье держали козу, — сказала она как ни в чем не бывало.
— Козу? — переспросил я, еще больше удивившись.
— Вы знаете, что такое коза?
— Знаю.
— Это была очень умная коза. Дома к ней относились как к члену семьи.
— Коза Мэй, — сказал я, словно повторяя за ней.
— Я из крестьянской семьи, шесть девочек, а я младшая. Наверное, было уже все равно, как назвать шестого ребенка.
Я кивнул.
— Зато легко запомнить. Коза Мэй.
— Наверное, — сказал я.
Когда мы дошли до станции, я пригласил поужинать Касавару Мэй в благодарность за то, что она принимает наши звонки, но она сказала, что встречается с женихом.
— Ну, тогда в следующий раз, — сказал я.
— Да, с удовольствием, — сказала Касавара Мэй.
Ее бледно-синий кардиган исчез, словно его поглотила толпа спешащих с работы людей. Убедившись в том, что ее больше не видно, я, не вынимая рук из карманов пиджака, пошел по направлению к дому.
После того как Касавара Мэй ушла, мне опять показалось, что меня накрыло сплошной, без малейшего просвета, серой тучей. Подняв голову, я увидел, что тучи все еще на месте. К мутному серому цвету примешался ночной синий. Если не присматриваться, то и не разглядишь, что там есть тучи. Однако они по-прежнему покрывали небо, словно затаившееся огромное слепое животное, которое заслонило собой и луну, и звезды.
Похоже на прогулку по дну моря, подумал я. И спереди, и сзади, и справа, и слева все одинаково. И тело еще не совсем приноровилось к давлению и манере дыхания.
Оставшись один, я совершенно утратил аппетит. Ничего не хотелось есть. Не хотелось и возвращаться домой, а больше идти было некуда. Ничего не оставалось, как просто идти по улице, ожидая, пока что-нибудь не придет на ум.
Время от времени я останавливался: посмотрел на афишу фильмов Каннского фестиваля, на витрину магазина музыкальных инструментов, а все остальное время разглядывал лица прохожих. Несколько тысяч человек появлялись передо мной, а затем сразу исчезали. Мне казалось, что они перемещаются с одного края сознания на другой.
Улица была такой же, как и всегда. Гомон каких-то слов, каждое из которых утеряло свой изначальный смысл, прилетающие неизвестно откуда обрывки музыки, переключающийся светофор и выхлопные газы. Все это спускалось с неба на ночной город, словно кто-то лил и лил чернила. Во время прогулки по ночному городу мне казалось, что какая-то часть этого гомона, света, запаха, волнения уже на самом деле не существует. Это просто эхо, оставшееся со вчерашнего, с позавчерашнего дня, с прошлой недели, с прошлого месяца.
Однако в этом эхе я не мог различить ничего знакомого. Слишком далекое, слишком неясное.
Сколько времени я бродил и сколько прошел, я не знаю. Знаю лишь то, что мимо меня прошло несколько тысяч человек. По моим предположениям, лет через семьдесят-восемьдесят все люди из этих нескольких тысяч уже уйдут из этого мира. А ведь семьдесят- восемьдесят лет — не такой уж и долгий срок.
Устав от прохожих — вероятно, я искал среди них близняшек, ведь у меня не было никакой иной причины смотреть на лица людей, — я почти бессознательно свернул на узкую безлюдную улочку и зашел в маленький бар, куда приходил иногда выпить в одиночестве. Я сел за стойку, как и всегда, заказал «I. W. Harper» со льдом и съел несколько бутербродов с сыром. В баре почти не было посетителей, тишина хорошо сочеталась со старым деревом и лаком. Из колонки под потолком тихо играло одно джазовое фортепианное трио, которое было в моде несколько десятков лет назад, время от времени к музыке примешивались звон стаканов и потрескивание льда.
30 
