Последние отзывы

  70  

— Держись! Я иду!..

Рыжий не глядя отбил очередной удар.

— Прочь с дороги, собаки!

Он прорубился к Аяксу на удивление легко. Одного короткого взгляда вполне хватило; вернее, двух. Один — на тело Лигерона, распростертое у ног Большого. Теламонид прав: нельзя оставлять малыша троянцам. Вторым взглядом-стрелой они обменялись с Аяксом. Гранитный утес и рыжее пламя.

«Прикроешь, Лаэртид? Я понесу его».

«Хорошо, Большой».

Отступали долго. Бой длился целую вечность. Одиссей делал привычное, скучное дело: бил рабов. Рабов тщеславия, рабов желания заполучить великий трофей, рабов потребности отличиться — да, он бил рабов, прикрывая щитом и себя, и Аякса. Надо было успевать за двоих, значит, он успевал. Просто так было надо. Очень просто. Поэтому рыжий не сразу заметил, что рубить уже, в общем-то, некого и закрываться не от кого: вокруг — аргосцы Диомеда, посланные на выручку, а троянцы наконец отстали. Вон, бранятся в отдалении.

Позже Одиссею скажут, что в горячке он зарубил кого-то из своих.

Они с Аяксом вдвоем брели в лагерь, Аякс нес на руках малыша, и встречные воины спешили отвести глаза...

%%%

Сейчас, возвращаясь в последние дни Троянской войны, как возвращаются в памяти к ложу умирающего, я нынешний отчетливо вижу: именно с этого времени слово «возвращение» стало терять для меня смысл. Незаметно. Исподволь. Наверное, я слишком долго повторял его, превратив тайный стержень в пустое чередование звуков. Вот: я уплывал за Геракловыми стрелами, я вернулся — и никто ничего не заметил. Даже я сам изредка задумывался: не сон ли? Люди напоминали гусениц. Люди увлеченно обматывали себя драгоценными нитями, безразличием ко всему, кроме предчувствия изменения. Герои готовились там, в глубине кокона, раскрыться пестрыми бабочками. Уплывал? Да, наверное. Вчера. Или сегодня. Или завтра. Этот рыжий вечно куда-то плавает.

Вернулся? — очень хорошо.

Моему собственному кокону, пожалуй, суждено было сделаться много плотнее, чем у других. Но я надеялся вовремя разорвать его. Выйти наружу — прежней гусеницей. Первая проба на разрыв: переход границы котла ради лодки с Протесилаем. Бессмысленый поступок. Думаю, я что-то нарушил в искусственном Номосе Кроновой западни. Эфемерную завесу, чей треск был плохо различим и для гусениц, закостеневших в смутном ожидании, и для бабочек, испуганно доживающих свой вечный день.

— Тебя видели, — заявил мне Калхант, едва приблизясь.

— Ясное дело...

Не знаю, что я хотел этим сказать. А он вдруг обиделся. Побагровел. Раздул ноздри утиного носа. Он очень изменился, пророк. Пока мы были вдали друг от друга, стал другим. Далеким. Отвердел лицом, при ходьбе больше не размахивал руками. Вообще. Руки мертвыми плетьми висели вдоль тела, не шевелясь, как если бы Калхант пытался научиться жить без рук, пользуясь ими лишь в случае крайней нужды.

Знать бы: насколько изменился я, если смотреть со стороны?

— Тебя видели, — с нажимом повторил он. Эта его старая привычка: повторять. Будто борец, однообразно, голой силой, дожимающий соперника к утоптанной площадке палестры. — Здесь. Даже на похоронах Патрокла видели.

Я слушал молча. Оказывается, я никуда не плавал. Торчал здесь, на виду у любого, желающего увидеть и даже потрогать Одиссея Лаэртида, дабы удостовериться в его присутствии. Давал мудрые советы. Лез затычкой в любую дыру. На похоронах Патрокла, когда были устроены поминальные состязания, вышел бороться с Аяксом-Большим.

— Я? С Большим?! Я, конечно, безумец, но не до такой же степени...

Мы вдвоем стояли на берегу. Вечернее море кипело сиренью, а я недоумевал: что не так? Потом понял: впервые в жизни я равнодушно смотрел на море. Понял, ужаснулся — и ужаснулся вдвойне: впервые в жизни я, не умеющий понимать, понял. Рассудок был чист и холоден, но скука опаздывала, и опаздывала любовь, и молчал ребенок у предела, готовясь обратно стать гонгом, и панцирем, и скорлупой. Коконом.

Пора заканчивать эту проклятую войну. Давно пора.

— Да, — дернул кадыком Калхант. Будто не говорил, а сглатывал. — Ты боролся с Большим. Никто не рискнул, кроме тебя.

— И он меня убил. Разорвал на сотню маленьких Одис-сейчиков. Стер в порошок.

— Нет. Была ничья.

— Ничья?!

— Ты дал Аяксу подножку. Вы упали оба, но ты упал сверху, и судьи сочли, что это ничья. Боялись: иначе вы убьете друг друга. А еще ты победил в беге.

...Рыжий мчался, прыгал, огибая скользкие, мерзкие ловушки, а кругом царили лишь брызги и брань: вот упал один, второй, третий...

  70