35

Письма Макико, хотя она не выражала это словами, были неизменно полны сердечности, обязательно сопровождались стихами, которые, как она писала, вручал ей отец. На них, как и на других, была оттиснута красная печать с маленьким цветком сакуры «просмотрено цензурой», но по тому, что только письма Макико приходили без задержки, почти без вымаранных мест, можно было предположить содействие со стороны генерала Кито, впрочем, это не означало, что и ответы Исао доходят по назначению.

Макико не задавала никаких вопросов, не сообщала каких-то последних новостей, она писала о вещах, которые привлекали ее внимание при смене времен года, разные забавные вещи, непритязательные милые глупости: о фазане, который, как и прошлой весной, прилетел к ним во двор из ботанического сада, о пластинках, которые недавно купила, о том, что и теперь, вспоминая ту ночь, часто ходит гулять в сад Хакусан, там лепестки сакуры, сбитые дождем, облепили спортивное бревно — оно тихонько качалось под ночным фонарем, казалось, только что кто-то по нему прошел и оно не успело остановиться, у храмового помоста для танцев ночная тьма заметно глубже, а там пробежала белая кошка, о рано распустившихся цветах персика, о цветочках фрезии, которые она взяла с собой на занятия икебаной, о том, что у храма Гококудзи она увидела астры, принялась их рвать — и у нее даже намокли рукава кимоно… эти описания сопровождали стихи, и Исао, читающему письмо, порой казалось, что они там вместе. Сообразительность, которой не хватало матери, вся досталась Макико, она, казалось, легко усвоила стиль, которым обходила бдительную цензуру. И все-таки та Макико, какой она представала в письмах, очень мало походила на Икико — жену патриота Абэ из «Союза возмездия», которая вместе со свекровью плясала от радости, глядя на далекое пламя восстания, где был ее муж.

Исао по несколько раз перечитывал ее письма, в них ничего не было о политике, но, мучаясь над местами, содержащими какой-то подтекст, словами, которые можно было принять за метафору страсти, Исао, словно нарочно стал обнаруживать не только то, что выражало просто доброту и расположение. Могла ли Макико намеренно писать такое. Спрятанные чувства, определенно, проскальзывали в письме бессознательно.

Гладкий стиль, благородная манера письма — это было как хождение по канату. Станут ли порицать за то, что удовольствие от этого занятия состоит в том, чтобы ускользнуть от опасности. Еще шаг, и этот интерес к балансированию будет выглядеть почти безнравственно: так увлечься игрой в чувства под предлогом боязни цензуры.

В письме не было никаких слов, которые говорили бы об этом. Был только некий аромат легкой страсти. Иногда казалось, уж не рада ли Макико тому, что Исао в тюрьме. Безжалостная изоляция сообщала чувствам чистоту, страдания разлуки перелились в тихую радость… опасность возбуждала чувственность, неопределенность давала простор воображению… Макико почти жестоко осуществляла свою мечту: в ничего не значащих словах сквозила радость от сознания того, что сердце Исао постоянно трепещет от намеков, подобных проникающему в тюремную форточку легкому ветерку, — доказательства тому обнаруживались почти в любом месте письма. В общем, Макико нашла, где может царить.

Исао понял это благодаря обострившейся в тюрьме интуиции и просто рассвирепел, даже хотел порвать ее письма.

  122