104 
Дверь была открыта, я знаю. Я все вижу со своего ложа из соленого ила: рисунок светлого дерева, бело-голубую фарфоровую ручку — как легко все это возвращается ко мне! На второй панели, с краю, есть зазубрина — однажды я случайно задел дверь крикетным столбиком. Свет в доме не горит, и где-то далеко позади я слышу отца из игрушечной мастерской, несколько звонких нот, что выпевает механизм танцующей Коломбины, тают в темноте. Я несу огарок свечи на блюдце с цветочками; резкий запах свечного сала ударяет в ноздри. Жирная белая капля сползает по свече на фарфор и растекается по голубому цветку. В густом воздухе мое дыхание кажется очень громким.
Ковер мягко поддается под ногами, но я все равно слышу свои шаги. Свет выхватывает из темноты стеклянные пузырьки и баночки, роняя тысячи бликов на зеркало на стене. С минуту я не могу разобрать, в комнате ли малыш, но колыбелька пуста: нянька забрала его, чтобы он плачем не разбудил мать. Пряча свечу за сияющим красным щитом ладони, я смотрю на ее лицо в розоватом полумраке, с восхищением тем более драгоценным, что оно запретно. Пузырек с опиумной настойкой поблескивает на столике у кровати: она не проснется.
Внезапная мучительная нежность переполняет меня, когда я смотрю на ее лицо: тонкие голубые веки, идеальные очертания скул, каскад темных волос на подушке, струящийся по складкам одеяла на пол… она так прекрасна. Даже такая измученная, такая бледная, она все равно самая красивая женщина на свете, и сердце сжимается от отчаянной, невыносимой любви, слишком острой для четырнадцатилетнего мальчика. Мое детское сердце чувствует, что вот-вот взорвется от всех этих взрослых переживаний; неистовая ревность, одиночество, болезненная необходимость прикоснуться к ней, ощутить ее прикосновение, будто оно способно остановить губительное вторжение змия в мое чрево, будто руки ее могут отстранить ночь. Спящая, она доступна, и я осмеливаюсь протянуть руку к ее волосам, к ее лицу; я мог бы даже дотронуться губами до ее бледных губ… она никогда не узнает.
Она чуть улыбается во сне; ее затуманенные глаза прикрыты фиолетовыми веками, розовато-лиловая тень ключицы — совершенный мазок китайской кисти по бледной коже… ее груди чуть заметно вздымаются под тонкой тканью ночной сорочки. Моя рука движется почти сама по себе, дрейфующая морская звезда в тусклой коричневой ночи. Я смотрю на нее как зачарованный, а пальцы касаются ее лица, очень нежно, с удивительной храбростью скользят по ее шее… Я отшатываюсь, покраснев, кожу покалывает от вины и возбуждения. Но это все рука, она сама движется, крадется по одеялу с неясной целью, вот она отбрасывает одеяло, открывая ее спящее тело, ночная сорочка задралась, обнажая упругие икры, округлые колени, мягкий изгиб бедра.
Прямо над коленкой у нее синяк, и я не могу оторвать глаз от его лиловой нежности. Я протягиваю руку и кончиками пальцев ощущаю припудренный атлас, она — бесконечная загадка, бесконечная мягкость, песок на дне морском… За ее жасминовым ароматом таится другой запах, так пахнет соленое печенье, и бессознательно я наклоняюсь к ней, зарываюсь лицом в ее тепло и сладость, твердея от желания и возбуждения. Моя рука находит ее грудь в исступленной дикарской радости; я обнимаю ее, губы жаждут ее губ… Ее дыхание болезненное и чуть затхлое, но теперь мое тело — единственная мышца, напрягшаяся струна, наполняющая воздух резонансом невыносимой чистоты, звон все выше, выше, до безумия и за его пределы… У меня нет тела. Я вижу, как душа моя вытягивается тонкой серебряной проволокой, пронзительно вибрируя под благовест небесных сфер… Я слышу смех и понимаю, что смеюсь я сам… Ее глаза распахиваются.
Я чувствую, как губы ее твердеют под моими губами.
— Мама… — Я беспомощно откатываюсь прочь, желудок как кусок льда.
Ее взгляд жестокий, пронизывающий. Я знаю, что она все видит. Все. Годы спадают с меня; минуту назад я чувствовал себя старым, теперь падаю назад, в детство; тринадцать, двенадцать, одиннадцать, и по мере того как я проваливаюсь, она вырастает до неимоверных размеров… восемь, семь… я вижу, как она открывает рот, слышу искаженные звуки:
— Генри? Что ты…
Шесть, пять. У нее острые беспощадные зубы. Кровь стучит у меня в висках. Вопль вырывается из моей груди. Ее гнев страшен. Но еще хуже ее презрение, ее ненависть, как приливная волна, что несет тела утопленников. Я едва слышу ее голос из-за шума в ушах; в руках у меня что-то мягкое, оно с чудовищной силой сражается со мной. Прибой бросает меня туда-сюда, как обломок кораблекрушения. Я зажмуриваюсь, чтобы не видеть…
104 
