очень нудно 
137 
Заверив домработницу, что ей, в натуре, ничего не грозит, Тимур перезвонил кому надо. Узнал, что больной Кондратьев П.Л. с подозрением на инсульт поступил в неотложку. Узнать что-либо еще не удалось. Шамиль убрался, а тут и ты, Данила, типа по аллее идешь.
Все.
– Пожил дед, – дождавшись конца рассказа, подвел итог скучающий Вовик. Он поднял бутылку, словно рюмку на поминках. – Земля ему пухом. Данила, принимай дела. Ты теперь, блин, начальник…
И одним глотком прикончил остатки пива.
Данька смотрел на ухмыляющегося амбала и видел лес. Белый-белый, как если бы подступившая к горлу ярость выбелила стволы, листья, землю до крахмального хруста. Дядя Петя в больнице, он жив, а этот слон его заживо хоронит?! Снежный лес качался, надвигаясь со всех сторон, вскипая халатами врачей, в руках не было оружия, да оно и не требовалось, потому что сам тирмен – оружие не хуже любого другого…
Ненависть к Вовику казалась осязаемой, словно пистолет.
Белые деревья, белые листья-снимки, белое бешенство…
За спиной амбала Тимур вынул из-под куртки 10-миллиметровый «Z-10 Auto». Ствол поднялся, помедлил и ткнулся Вовику в бритый затылок. А напротив стоял Артур, отставной сержант, пригретый дядей Петей, комкая в кулаке дорогой галстук, и подступающее безумие «афганца» способно было опередить пулю Тимура.
Страшным усилием воли Данька смял лес, будто лист бумаги.
– Все, парни. Я сказал: все!
Странное дело: они послушались. Артур сорвал галстук и забросил в кусты, Тимур убрал оружие. Вовик сглотнул, дернув кадыком, попробовал отхлебнуть из пустой бутылки и долго кашлял.
– Без базара, – наконец сообщил он. – Гнилую предъяву кинул. Каюсь. У нас в райцентре за такое пасть рвали. Тимон, если что, мочи меня в сортире. Спасибо скажу.
Трое взрослых мужчин смотрели на Даньку, тирмена двадцати семи лет от роду, как раньше смотрели на Петра Леонидовича.
Ждали.
И надеялись, хотя причин для надежды не было.
– Я домой, – сказал Данька, чувствуя легкое головокружение. – Домой. Оттуда в больницу. Тимур, я позвоню, если что…
Прежде чем уйти, он подошел к тиру и потрогал замок на двери.
Большой и тяжелый замок.
2
Штык еще падал – трехгранная кованая тень, стрелка на темном циферблате…
– Стой!
…стрелка, каленая стрела – она сорвалась с полудня сразу на четверть третьего…
– Предъяви!..
…и замерла в нескольких сантиметрах от лица.
– …пропуск!
Но тирмен Петр Кондратьев уже понял. Если не все…
Вместо залитого солнцем июньского леса – бетонные стены бункера. Неяркий свет ламп, убранных под решетчатые колпаки, пустой коридор, уводящий вдаль.
…то почти все. Хватило нескольких секунд – с момента, когда часовой в знакомой серой шинели и синей «богатырке» четким выверенным движением преградил путь мосинской винтовкой. Стрелка-штык указывала на стык стены с потолком – низким, ровным, без единого зазора.
Склеп. Крышка гроба. Амба!
Сознание дало ответ, но рука не верила, привычно скользя к поясу. Ни кобуры, ни ремня. В склепе оружие ни к чему, будь ты трижды тирмен.
Секунды капали на пол – длинные, неразличимо одинаковые, скучные. Ничего не менялось и не собиралось меняться. Бетон сверху, бетон снизу, слева, справа, со всех сторон. Впереди – равнодушный часовой в зимней форме. Три синих «разговора» поперек груди, овал нашивки на левом рукаве срезан по нижнему краю. Конвоец из НКВД. Именно такие везли будущего коммунара Кондратьева из Петрограда в Полтаву весной 1923-го.
Экстренный выход – убежище тирмена.
Надежда, умирающая последней.
– Экстренный выход! – зачем-то повторил он вслух. – Выход!..
Слова прозвучали глухо, еле слышно, растворившись в неясном сумраке бетонного склепа. Сознание отметило еще одну странность – нет эха. В жарком июньском лесу эха тоже не было: кричи – не кричи. Но лес, привычный лес исчез. Сгинула зелень деревьев, листья-фотографии…
– Пропуск!
На лице конвойца – служебная скука. Лицо самое обычное – курносое, скуластое, в точках-веснушках.
Вологодское.
«Потом его мы сдали войскам НКВД…» Строчка из блатной песенки царапнула стальным острием. На любимой, заслушанной до скрипа кассете эту песню исполнял Высоцкий – совсем молоденький, из конца пятидесятых. Долго думаешь, тирмен, тирмен! Не «плюс первый», не «нулевка», даже не паскудный «минус второй».
«Минус третий»? «Нам власти руку жали, жал руку прокурор…» Или какой-нибудь «минус тридцать третий»? «И сразу всех забрали под усиленный надзор…»?!
137 
