22 
– Рафаэлла.
Он в сомнении покачал головой, но продолжал улыбаться:
– Теперь это мне напоминает байку. Имя у вас не французское.
– Да, испанское. Я только наполовину француженка.
– А наполовину испанка?
Ее внешность подсказала ему, что это правда: иссиня-черные волосы, черные глаза и фарфорово-белая кожа, такова, по его понятиям, и должна быть испанка. Ему и в голову не пришло, что краски свои взяла она от отца-француза.
– Да, наполовину испанка.
– На какую половину? По уму или по душе? – Вопрос был серьезный, и она поморщилась, запнулась в поисках ответа.
– Трудно сказать. Сама не очень понимаю. Наверно, душа французская, а ум испанский. Думаю, я подобна испанке не из особого предпочтения, скорее по привычке. Пожалуй, весь жизненный уклад отзывается в том, какова ты.
Алекс с подозрительным видом обернулся назад, потом, наклонясь к ней, прошептал:
– Я не вижу никакой дуэньи. Она весело рассмеялась:
– Ой, здесь ее нет, но потом встретите!
– По-настоящему?
– Даже очень. Я если и бываю одна, то лишь в самолете.
– Это удивительно, даже интригует.
Захотелось спросить, сколько ей лет. Он предположил, что двадцать пять или двадцать шесть, и был бы удивлен, если бы узнал, что ей тридцать два года.
– Вы не против постоянных надзирательниц?
– Иногда. Но без них, наверно, чувствовала бы себя вовсе непривычно. Я с этим выросла. Порой думаешь, что без опеки окажется страшновато.
– Почему? – Она еще больше озадачила его. Уж до того отличалась от всех знакомых ему женщин.
– Тогда некому будет защитить тебя, – сказала она с полнейшей серьезностью.
– От кого защитить?
Прошло некоторое время, прежде чем она улыбнулась и вежливо заявила:
– От людей вроде вас.
Ему ничего не оставалось, как ответить улыбкой, и довольно долго они сидели рядом, каждый погрузясь в свои мысли и взаимные вопросы относительно жизни друг друга. По прошествии времени она повернулась к нему с большей заинтересованностью и оживлением во взгляде, чем можно было заметить ранее.
– А зачем вы мне насочиняли про Шарлотту Брэндон?
Она никак не могла раскусить его, хоть он ей понравился, вроде бы искренен, и добр, и забавен, и ярок, насколько она может судить. Но вновь он с улыбкой отвечал:
– Поскольку это соответствует истине. Это моя мать, так-то, Рафаэлла. Скажите, а вас действительно так зовут?
Она сдержанно кивнула в ответ:
– Действительно так. – Но не открыла своей фамилии. Просто Рафаэлла. Ему это имя очень и очень приглянулось.
– В любом случае она мне мать. – Он указал на ее портрет на задней стороне суперобложки, мирно поглядел на Рафаэллу, не выпускавшую книгу из рук. – На вас она произвела бы наилучшее впечатление. Она вправду замечательная. – Я в этом не сомневаюсь.
Но ей явно не верилось в истинность сказанного Алексом, и тогда он лихо полез в свой пиджак, извлек тонкий черный бумажник, который год назад преподнесла ему Кэ ко дню рождения. На нем были помещены те же буквы, что и на черной сумочке Рафаэллы. «Гуччи». Он вынул из бумажника две фотографии с помятыми уголками и молча протянул ей через пустующее сиденье. Стоило ей взглянуть на них, и глаза ее вновь расширились. Одно фото совпадало с помещенным на книге, а на втором была его мать, смеющаяся, и он, обнявший ее, а с другого бока стояла его сестра вместе с Джорджем.
– Семейный портрет. Снимались в прошлом году. Сестра моя, зять и мама. Ну, что теперь скажете?
Рафаэлла, послав Алексу улыбку, стала смотреть на него с внезапным почтением.
– Ой, обязательно расскажите мне про нее! Ведь она прелесть?
– Именно. И само собой, волшебница.
Он выпрямился во весь рост, засунул свои документы в карман на спинке впереди расположенного кресла, пересел на соседнее место, совсем рядом с ней.
– Вы, по-моему, тоже прелесть. Теперь, прежде чем описывать мою маму, не заинтересую ли я вас предложением выпить перед ленчем?
Впервые стал он использовать свою мать, чтобы прельстить женщину, ну да что тут такого. Ему нужно было как можно теснее познакомиться с Рафаэллой, пока самолет не долетел до Нью-Йорка. Они проговорили следующие четыре с половиной часа за фужерами белого вина и над заведомо несъедобным ленчем, который оба съели и не заметили, ведя беседу про Париж, Рим, Мадрид, про жизнь в Сан-Франциско, про книги, про людей и детей и про юстицию.
Рафаэлла узнала, что у него хорошенький викторианский домик, которым он доволен. Он узнал о ее жизни в Испании, в Санта-Эухении, выслушал с восторженным вниманием сказку о мире, который следовало бы датировать несколькими столетиями ранее и о котором он даже понятия не имел. Она говорила о столь горячо любимых ею детях, о сказках, которые им рассказывает, о своих кузинах, смехотворных сплетнях в Испании по поводу такого уклада. Изложила ему все, только не о Джоне Генри и не о нынешнем своем житье-бытье. Да и не жизнь это, а мрачное, пустое существование, небытие. Не то чтоб Рафаэлла желала скрыть это от него, просто самой не хотелось вспоминать сейчас об этом.
22 
