99 
Нарисовав себе эту картину, она разрыдалась, спрятав лицо в ладони. Она плакала, думая о людях, которые никогда не узнают правды о том, что с ней здесь случилось; она плакала, думая об Алексе; о том, что произошло; о Мэнди, которую она уже никогда не увидит; и, наконец, о Джоне Генри. Рафаэлла вспоминала, что значил в ее жизни этот человек, который так долго любил ее; думала о том, как он сделал ей предложение, когда они гуляли по набережной Сены. Так она просидела одна, проплакав несколько часов подряд, потом тихо вошла в его спальню и в последний раз посмотрела на все, что здесь оставляла.
В девять к ней поднялась мать и сказала, что пора собираться, чтобы ехать в аэропорт. Она не закрывала рта всю долгую ночь, с половины одиннадцатого вечера до шести утра по нью-йоркскому времени, а в семь они должны были вылететь в Испанию. Самолет приземлится в Мадриде в восемь вечера по местному времени. Рафаэлле предстояли длинное путешествие и бесконечно длинный год. Дворецкий поднял ее огромные чемоданы и понес вниз, а она в последний раз огляделась и медленно последовала за ним, зная, что уже никогда больше не будет жить в этом доме. Ее дни в Сан-Франциско закончились. Закончилась их жизнь с Джоном Генри. Минуты радости с Алексом оборвались катастрофой. Жизнь потеряла смысл.
– Готова? – ласково спросила мать, а в глазах Рафаэллы была пустота, которая поразила Алекса сегодня утром. Рафаэлла кивнула, и они вышли из дома.
Глава 32
Весной из Сан-Франциско прислали копию макета книги для детей, которая должна была быть издана в конце июля. Рафаэлла равнодушно пролистала ее, словно не она была автором. Казалось, что она начала работу над книгой тысячу лет назад, и теперь та уже не представляла для нее никакого интереса. Она чувствовала полное безразличие ко всему, что ее окружало. Она не интересовалась ни судьбой детей, ни своих родителей, ни кузин, ни даже собственной участью. Ей было решительно на все наплевать. В течение пяти месяцев она как заведенная вставала по утрам, натягивала на себя черное платье, шла завтраку, затем возвращалась в спальню, где отвечала на письма, которые по-прежнему пачками приходили к ней из Сан-Франциско, – соболезнования, на которые она отвечала с примерной последовательностью, холодно и формально. К обеду она снова выходила из спальни, а после вновь исчезала в своей комнате. Время от времени Рафаэлла выходила на прогулки перед ужином, но при это тщательно избегала любого общества и отнекивалась всякий раз, когда кто-нибудь набивался ей в компанию.
По общему мнению, Рафаэлла слишком серьезно относилась к своему трауру, избегая любого общества. Сразу же после возвращения она поняла, что не хочет оставаться в Мадриде надолго. Для того чтобы остаться одной, она решила уехать в Санта-Эухению, и родители с этим согласились. В Испании ее матери и всем остальным членам семьи нужно было носить траур, все вдовы и дети усопших всегда носили черную одежду. Впрочем, даже для Парижа этот обряд не был чем-то из ряда вон выходящим. Однако рвение, с которым Рафаэлла предалась всем обычаям траура, странным образом шокировало всех остальных. Было похоже, что она сама наказывала себя во искупление неких тайных грехов. Три месяца спустя мать предложила ей поехать в Париж, однако это предложение было встречено решительным отказом. Она хотела тихо жить в Санта-Эухе-нии и никуда оттуда не переезжать. Она сторонилась любого общества, даже компании матери. Насколько могли об этом судить окружающие, вдова ничем особенным себя не утруждала, лишь только уединялась в своей комнате, чтобы ответить на бесконечный поток писем с соболезнованиями, и время от времени выходила одна на прогулки.
Среди писем, присланных ей после приезда сюда, было и длинное сердечное послание от Шарлотты Брэндон. В довольно прямых, но мягких выражениях она сообщила, что Алекс объяснил ей обстоятельства гибели Джона Генри, и выражала надежду, что случившаяся болезнь Джона Генри привела его когда-то к душевному краху, что в свете контраста между тем, каким он был раньше и каким беспомощным стал потом, будучи еще безумно влюбленным в Рафаэллу, его жизнь фактически превратилась для него в тюрьму, из которой он мечтал убежать. И поэтому то, что он сделал, хотя это и трудно понять всем оставшимся в живых, стало для него истинным освобождением. «Несмотря на то, что его поступок был проявлением эгоизма, – писала Шарлотта Рафаэлле, – я надеюсь, ты поймешь и примешь его без укоров в свой адрес и самобичевания». Она уговаривала Рафаэллу принять случившееся как данность, оставаться благодарной Джону Генри в своей памяти, пощадить себя и жить дальше. Она умоляла Рафаэллу подумать о себе самой, как бы ни кощунственно казалось ей это делать.
99 
