Последние отзывы

  34  

— Что вы прихватили на сей раз? — спросил голос — Волынку?

Тон был глухой, безличный, словно бы голос прошел через аппарат, слишком грубый, чтобы воспроизвести музыку обычной речи, но яростная энергия, просившаяся наружу, показалась ему знакомой.

— Я не музыкант. Меня зовут Ланарк.

— Что за мерзкие фокусы вы проделываете с больными?

— Меня просили с вами поговорить. А я не знаю о чем.

Ланарк больше не боялся. Он сел, уперев локти в колени и свесив голову. Прокашлявшись, он начал:

— Мне кажется, беседа — это способ защиты и нападения, но мне не нужно защищаться. И нападать тоже.

— Как любезно с вашей стороны!

— Ты — Рима?

— Я больше не имею дела с именами. Имя — это ошейник, который на тебя надевают, чтобы тащить, куда им вздумается.

Снова Ланарк безуспешно искал слова. Тишину нарушал только чуть слышный глухой стук, доносившийся откуда-то издалека. Наконец дракон произнес:

— Кто такая Рима?

— Девушка, которая мне нравилась. И я ей как будто немножко нравился.

— Тогда это была не я.

— У тебя красивые крылья.

— Пусть бы на их месте росли шипы, тогда бы мне не пришлось пререкаться с ублюдками вроде тебя.

— Почему ты так говоришь?

— Не делай вид, будто ты не такой, как другие. Тоже начнешь меня мучить, только другими приемами. Я беспомощна в этом ледяном гробу, так к чему же медлить?

— Озенфант тебя не мучил.

— А ты думаешь, я в восторге от этого шума? Балетная музыка! Женщины порхают и плывут в лунном свете, как лебеди и облака; взлетают из рук мужчины, как пламя свечи; женщины пренебрегают роскошными царскими и императорскими палатами. Да, обманщик болтал языком, не оставляя пищи моему воображению. Он говорил, когда-то и я могла творить нечто подобное. «Откройте сердце музыке, — говорил он. — Рыдайте от души». Кожа моя непроницаема, так что он насиловал мои уши, как и ты.

— Я не насиловал твои уши.

— Тогда зачем ты кричал?

— Я не кричал!

— Не впадай в истерику.

— Я не впадаю в истерику.

— Как же, ты абсолютно спокоен.

— Как я могу быть спокоен? — взревел Ланарк, но его оглушило эхо под тесным сводом.

Он сложил руки на груди и нахмурился. Гром стих, сменившись слабым звоном, сопровождавшимся (или Ланарку это показалось?) отзвуками смеха. Наконец он тихо произнес:

— Мне уйти?

Она ответила неразборчивым бормотанием.

— Я не расслышал.

— Можешь рассказать мне о себе.

— Мой рост чуть больше пяти с половиной футов, вес около десяти стоунов. Глаза карие, волосы черные, группу крови я забыл. Мне было за двадцать, теперь стало за тридцать. Меня считали замкнутым и слишком серьезным, но недавно один надежный человек назвал меня проницательным, упрямым и достаточно умным. Прежде я был писателем, а теперь доктор, но не потому, что этого хотел, — просто мне посоветовали. Я вообще если и хотел чего-то, то недолго. За исключением свободы.

Раздался смех, похожий на звяканье металла.

— Да, это смешное слово, — согласился Ланарк. — Все мы вынуждены определять это понятие своим способом, непонятным другим людям. Но для меня свобода — это… — Он задумался. — Это жизнь в городе у моря или у подножия гор, где солнце светит не меньше половины дня. В моем доме должны быть гостиная, большая кухня, ванная и по спальне на каждого члена семьи. Работа поглощает меня без остатка, так что я не задумываюсь о том, счастлив я или печален. Может, я чиновник и как следует делаю полезное дело. Может, я проектирую дома или дороги для города, где живу. К старости я куплю коттедж на острове или в горах…

— Мерзавцы, мерзавцы, мерзавцы! — Голос дрожал от ярости. — Мерзкие ублюдки, пославшие мне убийцу вместо врача!

В барабанных перепонках у Ланарка зазвенело, в кожу головы словно бы вонзились иглы. Его захлестнула волна ужаса, в которой он барахтался, пытаясь встать; затем ее сменила волна ярости, он сел, наклонился и прошептал:

— Ты не имеешь права презирать меня за мои плохие дела, если не признаешь хороших.

— Расскажи о них, много их было? Так ли они прекрасны?

— Доктор Ланарк готов к выходу! — крикнул он.

В другом конце комнаты открылась круглая панель. Осторожно переступая через тело, он помедлил, прежде чем перенести на другую сторону вторую ногу. Плечи его упирались в свод.

— Прощай! — произнес он с преднамеренной жестокостью, которая ошеломила его самого. Понаблюдав немного за сжимавшейся и разжимавшейся ладонью, он кротко спросил: — Тебе очень больно?

  34