327 
— Господи, Анна!
— Можно подумать, я тебя оскорбила!
— Снова наша старинная подружка — зрелость! Что ж, и этим меня не запугаешь!
— Но спелость плода — это же его самая суть, не так ли?
— Нет, не так!
— Но, бедный мой Савл, тут никто тебе не поможет, ты прямиком идешь к ней, к зрелости. Посмотри на всех этих замечательных людей, наших знакомых, которым сейчас примерно пятьдесят или шестьдесят. Что же, среди них есть такие… замечательные, мудрые, зрелые. Настоящие люди, вот как это называется, люди, излучающие душевное спокойствие и безмятежность. А как они такими стали? Что ж, мы-то знаем, правда? Черт побери, за каждым стоит своя история имеющего отношение к чувствам преступления, ах эти печальные, истекающие кровью трупы, которыми преизобильно устлан путь к зрелости мудрых и безмятежных мужчин и женщин пятидесяти с чем-то лет! Ты просто никогда не станешь мудрым, зрелым и так далее, если ты не был высочайшей пробы каннибалом в течение лет тридцати или же около того.
— Я так и собираюсь оставаться каннибалом. — Он смеялся, но как-то мрачно.
— Э, нет, не выйдет. Я в состоянии распознать кандидата на безмятежность и зрелость среднего возраста за много миль вперед. В тридцать они бьются до полного безумия, они изрыгают из себя огонь, бросают вызов всему и вся и нарезают дерзкие сексуальные виражи на каждом повороте. А я легко могу себе представить уже сейчас, как ты, Савл Грин, живешь, весь такой сильный, одинокий, перебиваешься с воды на хлеб где-нибудь в маленькой квартирке, где нет даже горячей воды, умеренно похлебывая временами доброе старое виски неплохого качества. Да, я тебя вижу, ты снова к тому времени заполнишь до краев ту форму, которая тебе по-настоящему присуща. Ты станешь одним из этих крепких, широкоплечих и солидных мужчин среднего возраста, похожих на потертых плюшевых медведей, с ежиком отливающих золотом волос, начинающих умеренно седеть на висках. Ты даже, вероятно, станешь носить очки. Ты заведешь привычку молчать подолгу, это даже может к тому времени прийти к тебе само собой. Я даже вижу аккуратную, светло-золотистую, умеренно седую бороду. Люди станут говорить: «Знаешь Савла Грина? Вот человек! Какая сила! Какое в нем спокойствие!» Но учти, время от времени кто-то из трупов будет тихонько жалобно блеять — ты меня помнишь?
— Трупы, должен поставить тебя в известность, все до единого — я сам, и если ты этого не понимаешь, то ты не понимаешь ничего.
— О да, я это понимаю, но ведь это удручает совсем не меньше — то, как жертвы всегда так горячо стремятся предоставить свою плоть и кровь.
— Удручает! Анна, людям я иду на пользу. Я их встряхиваю, пробуждаю и направляю на их верный путь.
— Полная чушь. Те люди, которые, ах, так хотят стать жертвами… они — всего лишь сами перестали быть каннибалами, у них для этого кишка тонка, им не хватает беспощадности, чтобы твердо следовать дорогой золотой, ведущей к зрелости или к эдакому извечно мудрому пожатию плечами. Они знают, что они сдались. На деле вот что они говорят: «Я-то сам сдался, но буду счастлив предоставить тебе свою плоть и кровь».
— Хрусть-хрусть-хрусть, — сказал он, его лицо напряглось так, что его светлые брови превратились в жесткую четкую линию поперек лба, а зубы обнажились в злой усмешке.
— Хрусть-хрусть-хрусть, — сказала я.
— А ты, значит, не каннибал?
— Ну почему же. Однако я также раздавала направо и налево и помощь, и утешение. Время от времени. Нет, на святость я не претендую, я собираюсь быть толкателем камней.
— Это что такое?
— Есть черная гигантская гора. Это — людская тупость. Есть люди, которые толкают камни вверх по склону. Стоит им продвинуться немного, как случается война или какая-нибудь неправильная революция и камень катится вниз — но не к самому подножию, он всегда умудряется остановиться на несколько дюймов выше, чем был до этого. А на вершине, между тем, стоят великие люди, их немного. Иногда они смотрят вниз, кивают и говорят: «Прекрасно, толкатели камней по-прежнему исправно исполняют долг. А мы пока тут поразмыслим, какова природа космоса да как мы станем жить, когда в мире больше не останется людей, которые все время боятся, ненавидят, убивают».
— Хм. Что ж, я хочу быть одним из тех великих, стоящих на вершине.
— Но нам обоим не повезло, мы оба — толкатели камней.
И вдруг он подскочил, выпрыгнул из кровати, словно разжалась стальная черная пружина; он стоял передо мной, в глубине глаз пылала ненависть, как будто ее внезапно включили резким поворотом тумблера, он говорил:
327 
