очень нудно 
44 
Аурелио, не считайте, что вы добродетельны, раз вы ревностно соблюдаете закон. Закон — он в вашем сердце, он нигде не записан. И то, что вы почитаете благим, таковым и будет — если это ваше убеждение, а не потому, что закон это позволяет или осуждает. И будет столько же законов, сколько есть на свете людей. И вот еще что говорит Павел в своем Послании к Римлянам в отношении закона и соблюдения поста:
14:2. Ибо иной уверен, что можно есть все, а немощный ест овощи.
14:3. Кто ест, не уничижай того, кто не ест; и кто не ест, не осуждай того, кто ест, потому что Бог принял его.
И никто не имеет права судить своего ближнего, если каждый убежден, что поступает правильно. И никто не может научить нас, что правильно, а что нет, — ведь такая уверенность заложена в нашем сердце, и никто, кроме Господа, не знает, творим ли мы добро или зло.
14:4. Кто ты, осуждающий чужого раба? Перед своим Господом стоит он или падает. И будет восставлен, ибо силен Бог восставить его.
14:5. Иной отличает день от дня, а другой судит о всяком дне равно. Всякий поступай по удостоверению своего ума.
Вот как нам следует жить, и, надеюсь, именно так когда-нибудь станет жить человечество: не привязывая себя к закону и в согласии лишь с тем, что говорит его собственное разумение. Неужели то, что я говорю, похоже на ересь? Как смогут меня осудить учителя Церкви, если я утверждаю, что не нуждаюсь в том, чтобы Их Преосвященства указывали мне, что есть добро, а что есть зло? Не сомневаюсь, что они отправили бы на костер и самого святого Павла, поскольку этот апостол утверждал:
14:13. Не станем же более судить друг друга, а лучше судите о том, как бы не подавать брату случая к преткновению или соблазну.
14:14. Я знаю и уверен в Господе Иисусе, что нет ничего в себе самом нечистого; только почитающему что-либо нечистым, тому нечисто.
Аурелио, я говорю вам это на случай, если в вашем сердце останется какое-то сомнение: я люблю вас так же, как и в тот день, когда вручила вам свое тело и свою душу. И я не считаю свой поступок нечистым. В самых глубинах своей души я знаю, что моя любовь — это самое чистое, что живет в моем сердце. Если вы, в самом своем заветном из тайников души, полагаете, что воспоминание обо мне вам отвратительно, я никогда больше не стану вам писать. Однако я убеждена, что это не так.
28
Герцог не осмеливался прикоснуться к бумаге, на поверхности которой чудесным образом появился лик Иисуса Христа. Жоффруа де Шарни простерся навзничь перед ножками стола, трижды перекрестился и возвел взгляд к небесам, словно в поисках объяснения.
— Спасибо, Господи, — повторял он раз за разом, стоя на коленях на полу, не в силах окончательно поверить в происшедшее.
Но неожиданно герцогу стало страшно. У него появилось тревожное подозрение, что, быть может, он начисто утратил рассудок; а вдруг, подумал он, усталость после стольких бессонных ночей и его постоянные размышления только лишь о плащаницах, покровах, платках и всякого рода чудесных изображениях лишили его здравого разумения и у него появились галлюцинации? Жоффруа де Шарни снова взглянул на лист бумаги — да, действительно, там было совершенное изображение Спасителя. Хотя "совершенное" — это не самое подходящее слово. Было в этом рисунке что-то странное, отличавшее его от всех привычных изображений и придававшее ему сверхъестественный характер, хотя герцогу и не удавалось уловить, в чем именно здесь дело. И тогда Жоффруа де Шарни взял бумагу со стола — и чуть не помер от разочарования. Его душе так хотелось верить в чудесное запечатление Лика Божьего, что герцог не обратил внимания на собственную свою уловку. Увидев под листом бумаги большую монету, он все понял. Изображение проступило на листе из-за случайного трения уголька о выпуклую поверхность монеты. Герцог не заметил, что золотой solidus попал под бумагу и послужил печаткой — подобным образом, только наоборот, изготавливают гравюры. Solidus неожиданно послужил барельефом, который — под давлением угля о бумагу — перевел на нее фигуру Пантократора с монеты. Сначала герцог де Шарни сильно расстроился, осознав, что никакого чуда не произошло; но все-таки, заново рассмотрев изображение, он подумал, что, как бы то ни было, на рисунок стоило обратить пристальное внимание. Странность этого лица заключалась в том, что — в отличие от привычных портретов — вся фигура была нарисована одним цветом — цветом угля, но то, что должно было выглядеть черным, выглядело белым, и наоборот. Эта особенность придавала изображению неожиданную неправильность, что соответствовало представлению о чуде как о чем-то отличном от привычного порядка вещей. И тогда герцога снова охватило возбуждение: если этому рисунку удалось перехитрить его проницательные глаза и заставить поверить, что здесь не обошлось без божественного вмешательства, значит, художник, который использует такую же технику с опытностью, мастерством и знанием дела, сумеет обмануть самый искушенный взгляд и самый скептический ум.
44 
