50 
«И чего это я плачу?» — подумал Жак. Он плакал не от боли, а от бездонного чувства любви ко всему на свете. В детстве он тоже нередко плакал по ночам от смутной тоски, когда силы любви робко пробивали себе дорогу. Как недалеко ушел он от детства…
Когда мотоцикл въехал на большую аллею в Шеневе, Лервье-Марэ уже не сознавал, что они миновали лес, поля и виноградники. Туман смешался с сажей, которая падала, не переставая. Повсюду был запах сажи, вкус сажи, он давился этой сажей, которая комком стояла в горле и маленькими частичками въедалась в тело до самых ног.
Сирил въехал в парк на такой скорости, что все десять курсантов, находившихся в замке, сразу выбежали на крыльцо.
Но чех понимал, что резкое торможение может повредить умирающему, и сделал плавный круг по гравию двора. Когда парни увидели висящую на бортике окровавленную руку, они дружно выдохнули: «О-о-о!»
— В бригаду… — прошептал Лервье, почувствовав, что мотоцикл остановился.
— Мы в бригаде, — отозвался Сирил.
По лестнице уже несся Сен-Тьерри.
— Лервье, старина, Лервье! — повторял он.
Жак взглянул на него.
— Господин лейтенант, — произнес он с такой нежностью, что у Сен-Тьерри свело скулы.
— У меня был приказ… в руке… — И тут же начал: — Эскадрон немедленно занимает линию длительной обороны между фермой Бодри…
— Он читает приказ. Быстро, карандаш и бумагу! — сказал Сен-Тьерри окружившим его курсантам. — Нет, не надо, у меня есть!
И он начал записывать под диктовку.
Эскадрон — между Бодри и высотой восемьдесят четыре; бригада Фуа — Бодри; перекресток Лейфус — бригада Луана; Мулен-Фандю…
Сидевшего в луже крови Лервье-Марэ плотно обступили курсанты. Мальвинье машинально потирал руки. Голос раненого становился все тише.
— Бригада Сен-Тьерри…
Жак замолчал. Напряженное лицо лейтенанта низко склонилось над ним, точь-в-точь как в недавнем видении.
— …северная граница парка Шеневе… До Пюи-Вьей, — еле слышно прошептал Лервье-Марэ.
На покрытых пылью щеках залегли две глубокие морщины. Верхняя губа приподнялась, обнажив зубы. Лервье отчаянно шарил, шарил в памяти и в собственной крови. И видимо, нашел что-то важное, так как сказал:
— Командиры подразделений… к полудню… должны отправить полковнику… отчет о потерях…
Сен-Тьерри не удержался и печально поднял плечи.
— Принесите ему попить, — велел он.
— И никаких… отступлений… — с трудом произнес Лервье-Марэ как последнее указание.
— Благодарю, Лервье-Марэ, — торжественно произнес Сен-Тьерри, понимая, что мучения Жака подходят к концу. — Вы настоящий герой.
Жак попытался улыбнуться, но слова уже не имели для него никакого значения. Ему сейчас с тем же успехом могли повесить на грудь любой крест, и он бы не отреагировал.
Умирающий повернул голову к Сирилу:
— Передай моей золотой мамочке… — И замолчал.
У него не осталось времени, чтобы закончить фразу: «…что я думаю о Боге». Голова его закинулась назад, и каска звякнула о бортик люльки.
Когда с него сняли очки, в ямах глазниц еще стояли слезы. В детских глазах застыл зеленоватый отсвет той тоски, что охватила его на рассвете, и была та тоска не чем иным, как предчувствием смерти. А вокруг глаз были иссиня-черные круги, точно нарисованные жирным карандашом. Такие круги проводят въевшаяся пыль, копоть и страх, которые мотоциклисты привозят из первого боя, и должен пройти не один день, чтобы они стерлись из памяти.
Сирил застыл в машине, судорожно сжав руль. Курсанты услышали, как Сен-Тьерри тихо, но отчетливо произнес:
— Как же я ошибался… Ошибался с самого начала…
Но что он хотел сказать, никто так и не понял.
— А вы, старина, — обратился лейтенант к Сирилу, — с вами все в порядке?
— Пожалуй, да, — медленно произнес он вслух, а про себя подумал: «Если бы я тогда забрал чуть левее…»
Тело Жака из коляски вынимали Юрто и Бруар де Шампемон. Бобби не двинулся с места.
— Кто из вас хорошо знает его семью и может взять на себя ответственность за сохранность его документов?
— Я, — заявил, сняв очки, Сирил, который уже вышел из ступора.
Вокруг глаз у него тоже залегли синие круги, и он словно внезапно постарел.
Стоя на гравии, Сирил растирал затекшие ноги и думал о том, что только он может передать мадам Лервье-Марэ последние слова сына и только он сможет найти, что при этом сказать, пусть и на ломаном французском. И это было естественно — ведь последние тридцать часов они с Жаком провели вместе, в одном мотоцикле на пыльной дороге. Бумажник Лервье-Марэ, часы, оставившие белую полоску на левой руке, зажигалка, ручка — все, без чего живые не мыслят жизни, перешло в большие руки Сирила. Сквозь пыль он нащупал на бумажнике выпуклые серебряные инициалы.
50 
