97 
Состарившись, Лорен часто стояла в канзасской пустыне, глядя на листья. К этому времени земля стала совсем белой – пыль, трава и высокий бурьян вылиняли. Каждой осенью откуда-то прилетали листья, темные, ярко-синие. Они шелестели по ее ногам, и цеплялись за щиколотки, и вытанцовывали в темноте синие узоры на фоне белой-белой земли; и она глядела на восток, словно горизонт мог выдавить из себя череду оголенных синих деревьев. Но ничто больше не пересекало горизонт в эти дни, кроме солнца на рассвете; и каждый горизонт, кроме этого, поддерживал стену. Несколько дней подряд листья прибывали, а затем роились к западу от ее дома, куда выходило ее крыльцо, и исчезали, возможно, поворачивая к югу у стены, описывая круг и возвращаясь туда, откуда прилетели. И тогда ей оставалось лишь созерцать пустынные просторы и догадываться об их одиночестве, считая про себя маленькие – не больше курганов – белые холмики, наполнявшие мертвые поля. Несколько осеней назад она даже дошла до одного из холмов и, отбросив несколько пригоршней земли, наткнулась на перила небольшого моста, в котором узнала лунный мост – как те, что строили в Калифорнии много лет назад.
Теперь лунные мосты были похоронены и забыты, хотя ничто так не притягивало взор к Луне, как чистые, сверкающие небеса над Канзасом.
Вечерами, когда ставшая подростком Кара приходила к Лорен ужинать, это ее взор натыкался на эти небеса, на эту массу звездного света, для которого у девочки по прежнему была тысяча имен – Саргассы, и Лабиринты, и Классики, и Обделенные, и другие. Все эти имена значили что-то для нее, но больше ни для кого, чего она и добивалась. Даром Лорен было понимание, какими тайнами можно делиться, а какими нельзя; поэтому Кара могла рассказать ей что угодно, а могла и скрыть. Лорен готовила простую пищу, и они садились есть на крыльцо, пока было тепло; к ноябрю они уже ели в большой комнате, на простой скатерти без вышивки. Лорен расспрашивала Кару о ее родителях, которые жили в Чикаго. Кара спросила Лорен, была ли она когда-нибудь замужем. Лорен сказала ей, что когда-то у нее были муж и ребенок и что она пережила обоих. Кара хотела знать их имена и все о них. Джейсон и Жюль, сказала ей Лорен, и говорила об обоих, пока Каре было интересно. Кару пленил их образ, каким он у нее получился; ее зачаровало то, сколько они, должно быть, значили для Лорен, – как каждого человека в молодости завораживает мысль о том, что старики когда-то были детьми. Лорен отрицала, что у нее есть фотографии, но девочка настаивала, почуяв ложь; и наконец Лорен достала маленькую шкатулку и глядела с края дивана, как красавица Кара дивится, какой красивой была когда-то Лорен и каким красивым был Джейсон, который всегда был воплощением целомудренных, но страстных мечтаний многих юных девушек. Вскоре после этого Лорен осознала, что Кара, как и все остальные, тоже влюбилась в Джейсона.
Кара продвигалась, как продвигались все ученики Лорен, учась общаться и тянуться к другим и позволяя своему уникальному дарованию становиться менее важным. Родители девочки жили далеко; они были не столько обеспокоены невозможностью достучаться до ребенка, сколько уже отчаялись, так что Кара стала Лорен приемной дочерью, а Лорен ей приемной матерью; все переменилось. Кара, со своей ранней мудростью, ограниченной, впрочем, подростковым опытом, считала Лорен самодостаточной женщиной, не отягощенной прежними потерями, относящейся к ним фаталистически, контролирующей свои мысли и чувства. Лорен старалась не позволять себе слишком привязываться к девочке, зная, что в один прекрасный день родители потребуют ее обратно, полагая работу учительницы завершенной. Равновесие было хрупким, и порой его нарушали мельчайшие пустяки. Кара почувствовала, что ее предали – ее и Джейсона, – когда пришла к Лорен как-то вечером и застала Лорен мечтательно глядящей в ночь, прижавшейся к стеклу лицом и кончиками пальцев, шепчущей имя какого-то чужака. «Мишель, – шептала в окно старуха, – это можно измерить?»
И Кара, потрясенная, вышла и снова отыскала все свои звезды. Небо давно повернулось, все было на новых местах. Девушка давно не следила за ними; в последнее время ей было не до звезд. И когда она, идя по дороге, увидела фары коричневого автобуса, который должен был отвезти ее обратно на ранчо, и когда услышала, как позади Лорен распахнула кухонную дверь на улицу, ударившись об угол потускневшим металлическим браслетом на щиколотке, тогда Кара разглядела звезду, которую никак не могла признать. Она сидела на стуле, уставившись на эту звезду, низко-низко над горизонтом на севере. «Вот идет автобус», – услышала она голос Лорен за спиной, голос, которым Лорен говорила всегда, а не тот, который Кара только что слышала в доме; и Кара вскочила со стула, побежав не к автобусу, но к непонятному свету. Лорен медленно побежала за ней; фары все близились. Кара все бежала к звезде, вскоре поняв, что это была вовсе не звезда, а что-то, блестевшее на белой земле; она добежала до этого чего-то в ту самую секунду, когда автобус остановился меньше чем в ста футах от нее. Свет застрял в пыли, и не было никаких признаков того, как он туда попал и сколько там пролежал. Здесь что-то зарыто, крикнула Кара Лорен, оглянувшись на старуху через плечо; она смахнула песок и пальцами выкопала эту вещь из небольшого холмика перед ней; оказалось, что бутылка зацепилась за перила одного из старых похороненных мостов.
Девушка с легким восхищением подняла бутылку и в свете всех известных ей звезд, сиявших в небе над головой, увидела два мигнувших ей синих глаза. Они казались старыми, почти слепыми и очень печальными.
Но это, в конце концов, была не звезда; и девушка расстроилась. Она повернулась к автобусу и к директору приюта, который стоял на обочине и махал ей, и тогда она оглянулась назад, на Лорен. Но Лорен шла прочь, не прощаясь; и только в последний момент Кара решила не закапывать бутылку обратно в песок, а оставить себе, потому что было так странно, что на нее глядят два глаза, и потому что они так печальны, подумала она. Сунув находку под мышку, она побежала к автобусу.
97 
