очень нудно 
51 
На прошлой неделе я обедал с доктором Билли О'Форте в маленьком ресторанчике у мола, где подают бифштекс. «Знаешь, – сказал он о Вив, – она для тебя лучше всех женщин, с кем ты был прежде», – и когда-то я был слишком молод и глуп, чтобы это что-то значило. Но потом жизнь проходит, и почти не замечаешь, как склон холма, который всегда вел вверх, вдруг поворачивает вниз, и то, что для тебя хорошо – или кто для тебя хорош, – начинает что-то значить. Вив – моя Королева Звезд. Она олицетворяет мечту, которая ждет вспышки солнечного света вдоль ряда зеркал, прежде чем произойдет взрыв узнавания, то есть, может быть, не Вив олицетворяет мою мечту, а у моей мечты – лицо Вив: в любом случае она олицетворяет мою реальность, которая стала намного лучше, чем мои мечты. Частично заботливая мать, частично – вечная десятилетняя пацанка, частично романтический коммандос, частично – сексуальный террорист, Вив кренится меж крайностей: от скандалов – ее приходится держать, чтобы она не выскочила на сцену в «Электробутоне» и не стала раздеваться вместе со стриптизершами, а как-то целый месяц она серьезно раздумывала о том, чтобы подрядиться работать танцовщицей в токийских клубах, – к чему-то вроде святости: раз она отдала бомжу на улице последнюю двадцатку, потому что у нее не было ничего мельче. Первый год мы были вместе только потому, что не могли быть врозь, наша связь была сотворена не из мечты, а из неотразимого желания трахаться; секс связывал нас, даже когда все остальное, особенно прошлое и будущее, пыталось нас разорвать. И потом, не так давно, настал момент, когда и прошлое и будущее хлынули в настоящее, и все раны, которые я наносил нам, и все обещания, которые подразумевались между нами, были предъявлены и потребовали ответа. Когда рухнула амнезия, через ее ворота промаршировал каждый человек, которому я когда-либо сделал больно, один за другим, и в один день я сломался в маленькой закусочной на бульваре Ла-Сьенега, начав рыдать в чизбургер, в то время как остальные посетители торопливо расплатились и кинулись вон, будто спасаясь бегством от зрелища эпилептического припадка. Я плакал, выходя из закусочной к машине, я плакал весь тот день до вечера, всю дорогу домой и на следующий день. Я плакал о Вив, я плакал о Салли, я плакал о женщинах, которым сделал больно до Вив и после Салли, я плакал, потому что умер мой отец, я плакал, потому что когда-нибудь умрет моя мать, я плакал о своей совести и вере. Я плакал по своим мечтам. В тот день я был абсолютно невменяем – рухнула амнезия, и я все вспомнил; я плакал о всех своих неудачах, и о неудаче того момента в особенности: о неудаче переступить пределы памяти.
Вчера вечером позвонила Салли. Вив была у меня, в скверном расположении духа, размышляя, почему ее работа в кино не приносит настоящих денег – и если она не зарабатывает денег, то в чем смысл, и почему она не занимается тем, что действительно хочет делать, например строить Мнемоскоп? Посреди этого серьезного обсуждения зазвонил телефон, и я снял трубку. Звонила Салли; конечно же, Вив моментально это поняла. Позднее она обвинила меня в том, что я «практически ворковал», хотя я знаю, по звукам голоса Салли, что ей я казался холодней льда; смешно, что две женщины могут слышать одно и то же в одно и то же время, и слышать при этом не совершенно разные слова и значения, как можно было бы ожидать, а совершенно разные ритмы сердцебиения и температуры. Салли была правее Вив. Мой тон, скорее, был холодным, нежели воркующим. Мы не говорили с тех пор, как она вышла замуж. В типичной для нее манере она сказала, что приехала в город на один вечер и звонила в последнюю минуту, чтобы сказать, что с ней Полли, и интересовалась, не хочу ли я позавтракать с ними утром. Я ответил, что это невозможно. Она спросила, как мои дела, и я ответил, что не могу разговаривать. Она поторопилась повесить трубку, как раз перед тем или сразу после того, как я начал говорить: «Дай мне знать, если...»
Дай мне знать, начал говорить я, если когда-нибудь вернешься в Лос-Анджелес. Вив, уже в мучительной ярости полнолуния, направилась к двери, прежде чем я успел ее остановить. Я знал, что потом она будет жалеть, что ушла, а я – что дал ей уйти. «Ей наплевать, увидишь ли ты Полли», – горько ответила Вив. Вив думает о Салли самое худшее, частично потому что ей так нужно, потому что она чувствует, что Салли похитила у нее нечто, что принадлежало Вив задолго до того, как мы с Вив узнали о существовании друг друга, и потому что она верит, что достойна этого чего-то гораздо более, чем Салли. Я не знаю, важно ли для Салли на самом деле, увижу ли я Полли. Я считаю, что важно, но это не имеет значения; что имеет значение, так это то, что за прошедшие недели, месяцы и годы я так и не сумел забыть о Полли. Я был ей отцом даже не будучи отцом, которого она хотела. Я купал ее, кормил, читал ей сказки, укладывал в кровать, в то время как ее отец где-то бренчал на гитаре, выслушивал признания в гениальности и купался в далеком обожании маленькой Полли, зная, что, будучи гением, он был также и самым любимым отцом на свете. А потом в один день я пропал. Я отрезал ее от себя, как отрезал ее мать, как отрезал себя от прошлого и своих воспоминаний, одного за другим, потому что я не был достаточно храбрым, сильным, большим, чтобы подняться над болью или хотя бы обойти се, чтобы время от времени видеться с маленьким четырехлетним ребенком часок-другой. Моя боль была достаточно мелочной по сравнению с растерянностью, которую она, должно быть, ощутила; и это я выбрал такой путь, в конце концов, потому что ей было всего четыре года, в конце концов, так что вряд ли это она его выбрала. Позже я сказал себе, что поступил так, поскольку мое длительное присутствие в ее уже запутанной жизни могло лишь усугубить путаницу; и я понял, что это – ложь, как только попытался убедить себя в том, что верю в нее.
51 
