очень нудно 
197 
Гвидо прекратил играть, положив руки на клавиши.
Он хотел уже встать со скамьи, когда вдруг увидел, как Тонио повернулся к нему и решительным жестом велел ему прекратить протест. Потом последовал маленький, но резкий кивок: «Продолжай!»
Гвидо начал играть, хотя не мог ни слышать, ни даже чувствовать, что делает. Струнные на мгновение перекрыли крики, но тем самым лишь вызвали еще более громкий рев.
Однако голос Тонио тоже поднимался все выше, и, казалось, ничто не могло его потрясти. Он выпевал самые первые пассажи с той уверенностью и красотой, о которой и мечтал Гвидо. А маэстро был готов разразиться слезами.
Но внезапно зал театра сотряс совершенно невообразимый шум.
Кто-то выпустил в партер собаку, и теперь она с воем и лаем неслась прямо к оркестру.
Казалось, весь первый ярус вскочил на ноги и взревел от гнева. Кардинал Кальвино яростно призывал всех к порядку.
Гвидо остановился.
Оркестр смолк. Пока аббаты с обеих сторон прохода осыпали собаку бранью, галерку и партер заполонили жандармы, повсюду начались потасовки, раздались крики; нескольких зачинщиков выволокли на улицу, чтобы там выпороть, после чего они могли вернуться в театр.
Гвидо не шелохнувшись сидел на скамье и смотрел прямо перед собой. Он знал, что через несколько секунд зал будет очищен, и не жандармами, не властями, а просто примером знатных дам и господ, которые начнут покидать свои кресла, раздосадованные происходящим. Он чувствовал, что его оставили и силы, и способность что-либо соображать.
Вопли аббатов слились в его ушах в один мощный рев. Сквозь пелену горьких слез он взглянул еще раз на этот зал, похожий на огромную подкову, состоящую из яростных, взбешенных лиц.
Но что-то происходило. Что-то менялось. Собака продолжала еще взлаивать, но ее уже волокли прочь, и неожиданно взрыв дружных аплодисментов заглушил улюлюканье, топот и смех.
На сцену вернулся Беттикино. И вскинул вверх руки, призывая к порядку.
Лицо его было искажено гневом. Покраснев до корней волос, он крикнул во весь голос:
– Тихо!
Его призыв был встречен одобрительным гулом, в котором потонули последние крики и брань.
– Пусть мальчик споет! – прокричал Беттикино.
В тот же миг весь первый ярус разразился громкими аплодисментами, выражая свое согласие. И вслед за аббатами, которые дружно уселись, достали партитуры и привели в порядок свечи, вся остальная публика начала занимать свои места.
Беттикино смотрел на это, грозно сверкая очами.
Зал полностью затих.
И тогда, перекинув плащ через плечо, Беттикино придал своему лицу более спокойное выражение и медленно повернулся в сторону Тонио. Самая невинная улыбка расцвела на лице певца. Он протянул руку к Тонио и поклонился ему.
Совершенно обомлев, Гвидо смотрел на Тонио, который стоял один-одинешенек под безжалостными лучами прожекторов, среди абсолютной тишины.
Беттикино сомкнул руки за спиной и принял позу человека, застывшего в ожидании.
Гвидо закрыл глаза. Выразительно кивнув, выставил вперед руки и услышал, как музыканты вокруг него зашуршали нотами. А потом дружно заиграли вступление к арии.
Тонио был спокоен, как и прежде. Остановив взгляд не на ком-то среди публики, а на стоявшей поодаль фигуре певца-мастера, он открыл рот и, как всегда, вовремя вступил.
«Медленней, медленней!» – мысленно заклинал Гвидо, а Тонио между тем перешел уже ко второй части, где начинались самые сложные пассажи, с движением назад и вперед, вверх и вниз, с медленным построением трелей, и он спел их легко и свободно, а потом, вернувшись к первой части, приступил к ее настоящему украшению.
Гвидо считал, что был готов к этому, но вдруг ему пришлось перестраиваться: Тонио выбрал ту самую трель на одной ноте, которую перед этим с таким совершенством спел Бетти-кино, и теперь исполнял ее с ритмическим рисунком арии Беттикино, а не своей собственной, хотя, вероятно, постороннему уху это изменение было незаметно. Звук, чистый, прозрачный, искрометный, становился все сильнее и сильнее, потому что, не прекращая трели, Тонио начал усиливать его, а потом ослаблять. Таким образом, он одновременно и притом совершенно блестяще исполнял оба коронных трюка Беттикино и делал это так, что, казалось, не будет конца этому звуку, устремленному в бесконечность. У Гвидо перехватило дыхание, и он почувствовал, что волосы дыбом встали у него на затылке, когда он увидел, как Тонио, чуть запрокинув голову, без всякой остановки перешел к самому изумительному пассажу и стал подниматься вверх и вверх, пока не взял ту же самую ноту, что и раньше, но только октавой выше.
197 
