239 
И сколько раз он предупреждал Федерико не мешать ему, когда он с женщиной! Сколько раз запрещал вытаскивать его из постелей!
Да, поставлено было замечательно, и при этом совсем не было оперой. А он еще говорил: «Да он жалкий евнух! Они могут придушить его голыми руками!»
Он увидел, что Тонио сел за стол лицом к нему. Его рубашка была развязана на шее, свет играл на скулах, и каждое движение своей жутковатой грацией напоминало движение гигантской кошки, пантеры.
Карло почувствовал, как в нем бурлит ненависть, опасная ненависть, нацеленная на это лицо, совершенное лицо, на каждую подробность, открывавшуюся ему, на все то, что он всегда знал и так мучительно хотел узнать о Тонио-певце, Тонио-ведьме-перед-рампой, юном и прекрасном Тонио, знаменитом Тонио. Ребенке, взращенном Андреа в благословении и всепрощении под той самой крышей, в те самые годы, когда он бесился от злости в Стамбуле, Тонио, имевшем все, Тонио, от которого невозможно убежать, Тонио, от которого ни на миг нельзя спрятаться, Тонио, Тонио и Тонио, чье имя она выкрикнула даже на смертном одре. Тонио, во власти которого он сейчас находился, пленный и беспомощный, несмотря на тот нож и эти длинные, слабые конечности евнуха, несмотря на всех бравос и все меры предосторожности.
Если бы он не издал страшный ревущий крик, эта ненависть свела бы его с ума.
Но он думал, думал. Его людям требовалось время. Время, чтобы понять, что дом пуст, что в доме слишком темно. Время, чтобы начать беспокоиться.
– Почему ты не убил меня? – спросил Карло и вдруг резко напряг мускулы, проверяя силу ремня, хватаясь руками за воздух. – Почему ты не сделал этого в гондоле? Почему ты не убил меня-я-я?
– Быстро, тайно? – раздался знакомый хрипловатый шепот. – Без всякого объяснения? Так, как ваши люди собирались убить меня в Риме?
Карло прищурился.
Время, ему нужно выиграть время. Федерико носом чует опасность. Он поймет, что что-то не так. И он, конечно, где-то поблизости, рядом с этим домом.
– Хочу вина, – сказал Карло.
Его взгляд переметнулся на стол, на воткнутый в дичь нож с костяной ручкой, дотянуться до которого он не мог никак, на бокалы и фляжку с бренди, лежавшую на боку.
– Хочу вина! – потребовал он громче. – Будь ты проклят, но раз уж ты не убил меня в гондоле, тогда дай мне вина!
Тонио изучающе смотрел на него с таким видом, будто в его распоряжении было все время мира.
А потом своей невероятно длинной рукой пододвинул бокал к Карло.
– Прошу вас, отец, – сказал он.
Карло поднял бокал, но для того, чтобы отпить, ему пришлось наклониться. Набрав в рот вина, он прополоскал рот, смывая отвратительный привкус, а когда снова поднял глаза, то почувствовал такое сильное головокружение, что голова опять свесилась набок.
Он осушил бокал.
– Дай еще, – потребовал он.
Нож был слишком далеко. Даже если бы ему удалось хоть как-то придвинуть к себе стол, еще более тяжелый, чем кресло, в котором он сидел связанный и беспомощный, он бы ни за что не сумел вовремя схватить нож.
Тонио поднял бутылку.
Федерико поймет, что случилось нечто непредвиденное. Он подойдет к двери. Дверь. Дверь.
Когда Карло поднимался по лестнице перед красавицей, он слышал какой-то шум, раздававшийся по дому, как грохот пушки. А еще у него тогда мелькнула мысль, что женщина не могла бы с такой легкостью задвинуть тяжелый засов, как это сделала она.
Но для его людей и такой засов не стал бы помехой.
– Почему ты не сделал этого? – опять спросил он. – Почему не убил меня раньше?
– Потому что хотел поговорить с вами, – так мягко ответил Тонио, что это снова было похоже на шепот. – Я хотел узнать… почему вы пытались убить меня. – Его лицо, бывшее до этого бесстрастным, слегка покраснело. – Почему вы послали наемных убийц в Рим, хотя я за четыре года не причинил вам ни малейшего вреда и ничего у вас не просил? Может, это моя мать останавливала вашу руку?
– Ты знаешь, почему я послал их! – заявил Карло. – Как долго собирался ты еще ждать, прежде чем добраться до меня! – Он почувствовал, как его лицо вспыхнуло и покрылось испариной, и облизал соленые губы. – Все, что ты делал, говорило мне о том, что ты придешь! Ты послал за шпагами моего отца, ты проводил кучу времени в фехтовальных салонах, в Неаполе умудрился прирезать евнуха, а какого-то молодого тосканца обратил в бегство. Все боялись тебя!
А твои друзья! Могущественные друзья, о которых мне не переставали рассказывать. Ламберти, кардинал Кальвино, ди Стефано из Флоренции… А потом на сцене ты осмелился использовать мое имя. Это ведь было перчаткой, брошенной мне в лицо! Ты специально жил так, словно издевался надо мной. Ты жил так, что клинок все ближе и ближе оказывался у моего горла!
239 
