17 
Миссис Флоуз можно было назвать трудной, но по крайней мере приятной пациенткой. Ее муж, однако, оказался куда более трудным и гораздо менее приятным. Джессика рассказала ему о непонятных прощупывающих вопросах, странных намеках врача, о любопытстве, проявленным им к сфере ее гинекологии, и потому Локхарт с самого начала смотрел на доктора Мэннета с настороженностью и подозрительностью, чреватыми для того серьезной опасностью.
После того как Мэннет проговорил пять минут, подозрения Локхарта сменились уверенностью, а угроза врачу по меньшей мере удвоилась.
— Вы хотите сказать, — переспросил Локхарт с таким зловещим выражением лица, что по сравнению с ним самый страшный из ацтекских богов показался бы предельно дружелюбным, — что я должен вторгаться тем, что вы называете моим пенисом, в тело моей жены и что это вторжение должно происходить через отверстие, расположенное у нее между ног?
— Более или менее так, — кивнул доктор Мэннет, — хотя я бы сформулировал это несколько иначе.
— И что это отверстие, — продолжал Локхарт еще более свирепо, — сейчас слишком маленькое, тогда расширится, что вызовет у нее боль и страдания и…
— Только временные, — перебил доктор Мэннет, — а если вы хотите, я всегда могу сделать небольшой разрез.
— Если я хочу?! — заорал Локхарт и схватил врача за воротник. — Если ты думаешь, что я позволю тебе прикоснуться к моей жене твоим грязным членом…
— Не моим членом, мистер Флоуз, — захихикал врач, которого уже распирал смех, — а скальпелем.
Этого говорить ему явно не следовало. Хватка Локхарта стала еще сильнее, лицо Мэннета, уже побагровевшее, превратилось вначале в пурпурное, а потом начало чернеть. Лишь тогда Локхарт отпустил его и швырнул назад в кресло.
— Только подойди к моей жене со скальпелем, — заявил он, — я тебя выпотрошу, как кролика, и закушу твоими яйцами.
К Мэннету, живо представившему себе подобный ужасный конец, с трудом возвращался голос.
— Мистер Флоуз, — прохрипел он наконец, — послушайте, что я скажу. То, что я называю пенисом и что вы предпочитаете называть членом, существует не только для слива воды. Я ясно выражаюсь?
— Вполне, — ответил Локхарт, — Ясно до омерзения.
— Ну уж как есть, — продолжал доктор. — Когда вы были подростком, вы, возможно, замечали, что ваш пе… ваш член временами доставлял вам чувственное удовольствие.
— Пожалуй, да — нехотя согласился Локхарт. — По ночам.
— Совершенно верно, — сказал доктор. — По ночам у вас бывали влажные сны.
Локхарт признал, что сны у него бывали и что последствия этих снов иногда оказывались влажными.
— Ну, вот мы уже немного продвинулись, — одобрил врач. — А во время таких снов у вас не возникало неодолимого желания женщины?
— Нет, — сказал Локхарт, — не возникало, совершенно точно.
Доктор Мэннет слегка покачал головой, как бы пытаясь избавиться от впечатления, что имеет дело с агрессивным и чудовищно невежественным гомосексуалистом, который вполне может оказаться способным не только на грубость, но и на убийство. Поэтому врач решил двигаться дальше крайне осторожно.
— Расскажите мне, что вы видели во сне?
Локхарт порылся в памяти.
— Овец, — сказал он наконец.
— Овец? — переспросил Мэннет, близкий уже к обмороку. — У вас были влажные сны из-за овец?
— Ну, не знаю, что было причиной влажности, но овцы мне снились часто, — сказал Локхарт.
— И что вы делали во сне с этими овцами?
— Стрелял по ним, — с тупой прямотой ответил Локхарт.
Доктор Мэннет все больше убеждался, что имеет дело с ненормальным.
— Вы стреляли в своих снах по овцам. Вы это хотите пальнуть… я имею в виду — сказать?
— Я просто стрелял по ним, — подтвердил Локхарт. — Больше не по чему было стрелять, поэтому я высаживал их с полутора тысяч ярдов.
— С полутора тысяч ярдов? — переспросил Мэннет, в голосе которого зазвучали интонации детского врача. — Вы попадали в овцу с полутора тысяч ярдов? Но ведь это так трудно!
— Нужно целиться немного выше и перед овцой, но на таком расстоянии у них есть шанс убежать.
— Да, наверное, — сказал врач, пожалевший, что сам убежать не может.
— А когда вы попадали в овцу, у вас не случалось при этом эмиссии?
Локхарт изучающе смотрел на доктора, и в его взгляде читалось одновременно и беспокойство, и отвращение.
17 
