очень нудно 
57 
— Урсула в больнице. Святого Марка.
— Ну и?…
— Сейчас она в порядке, более или менее.
— Хорошо. Глупая девчонка.
— Она вскрыла себе вены. Боже мой… Она хочет, чтобы ты ее навестил.
— Где?
— В больнице.
— Она же знает, что я терпеть не могу больниц. У меня от них депрессия, — мягко сказал я, разглядывая свои кольца.
— Боже, ты хоть понимаешь, что произошло вчера ночью?
Я ничего не ответил.
— Я говорю — ты хоть понимаешь, что произошло вчера ночью?
— Слушай, я был ужасно болен несколько недель. И я не могу…
Теренс, пошатываясь, повернулся ко мне спиной, одной рукой ухватившись за край стола. Боже, подумал я, сейчас заревет.
— Когда… в котором часу она ушла?
— Кто? Джун? Ну, около…
— Ее зовут Джоан, а не Джун — ты ее трахнул и даже не помнишь, ебаны в рот, ее имени.
— Ну, Джоан, — пробормотал я.
— …Так в котором часу?
— В два, в половину третьего, — твердо ответил я, решив разрядить обстановку.
— …И как это было?
— Довольно забавно, — мужественно отвечал я. — Надо тебе ее как-нибудь самому попробовать.
— Ну, бля, спасибо на добром слове, — загадочно ответствовал Теренс и стал с грохотом спускаться по лестнице.
Прошло две недели. Исцелил ли его тоску и отчаяние мягкий массаж времени? Ничуть. Думаю, что, напротив, он копит злобу день ото дня. Хм. Боюсь, я просто не представляю, какой (очевидно) тяжелый эмоциональный груз он возложил на красивые, но хрупкие плечи Джоан. От меня же, как от человека, привыкшего одним движением своих мускулистых рук овладевать любой приглянувшейся девчонкой, требуется определенное усилие, чтобы копаться в подспудных сплетениях чужих нужд и желаний. Кроме того, я был ужасно болен. (Теперь же чувствую себя превосходно; эта небольшая зарядка была именно тем, что мне требовалось.)
Естественно, я переживаю из-за Урсулы. Естественно, крайне неудачно, что затмение нашло на нее так некстати. Но, в конце концов, я все равно ничем не смог бы помочь, и, между нами говоря, мне удалось узнать, что Урсула предпочла, чтобы я развлекался. (У нас уже состоялось свидание,) и мы целый вечер от души веселились. Между прочим, она говорит, что Теренс был в стельку пьян и в больнице успел всех замучить. Сестры только таращили глаза.) Ходят упрямые слухи, что Урсула скоро переедет и будет жить вместе со мной и Теренсом в моей квартире. Я даже предложил ей свою гардеробную — вполне пригодный для жилья уголок между комнатой Теренса и ванной. Сейчас я ею почти не пользуюсь. Конечно, у девочки депрессия. Конечно, она чувствует себя сбитой с толку. Восемнадцать, девятнадцать — сущий ад. В эту пору мы стремимся не к успеху, а к тому, чтобы быть молодыми, молодыми.
Она скоро поправится. Мы, Райдинги, семья высокого полета, и немало царственных капризов и благородных причуд разыгрывалось в больших снисходительно терпеливых комнатах, на лужайках и аллеях Риверз-корт в Кембриджшире. Дед моего отца, Ковентри Райдинг, начиная с двадцати одного года решительно отказался ходить сам, невзирая на то что физически он был таким же крепким, как весь наш род; мой двоюродный дедушка, Айван, пиликал на скрипке и держал превредную белую мышь. Урсула скоро поправится здесь — рядом со своим высоким преуспевающим братом, в его привлекательной квартире. И если она похожа на меня, а мне думается, что это так, пример Теренса Сервиса послужит ей плачевным — и, позволю себе добавить, очень забавным — предостережением против опасностей нездоровой поглощенности самим собой: всей этой озабоченности собственными неврозами, всей этой неулыбчивой обеспокоенности собственным эмоциональным климатом. Я снова вижу ее такой, какой она была когда-то в том, другом мире; изящное вышивание соскальзывает с ее обтянутых легким летним платьем коленей к изножью обтянутого бархатом дивана, она приподнимается, полузастыв от предвкушаемого удовольствия, когда златовласый Грегори столько что из школы, с портфелем, битком набитым трофеями, драгоценностями, панегириками) бросается сквозь толпу встревоженных служанок и суетливых лакеев, чтобы настежь распахнуть двери гостиной: и вот она, моя принцесса, плавно и стремительно скользит через комнату — около пятидесяти пяти футов, — как пуля вонзается в меня восторженный трепет сухожилий (я заключаю в свои объятия этот мускулистый сгусток обожания) — теплые губы, теплые слезы, — и весь я обращаюсь в одно огромное сердце.
57 
