47 
Официант принес мне чай с ромом.
И я спросил его:
— Американцы очень чистоплотные люди, да?
— За всю жизнь не встречал ни одного, — ответил тот.
Ох и хитры же эти парни с Балкан! Он как раз в подходящем возрасте, чтобы участвовать в войне, и, готов поспорить, этот хитрец ничего не пропустил. Взять, к примеру, меня — у меня не тот возраст. Я находился в сохранном от войны месте, но она прошла через меня, пока я пребывал во чреве матери; и, даже родившись, я был слишком мал, чтобы принять участие хотя бы в ее последствиях. Это то, с чем приходится мириться, если ты живешь в Австрии в 1967 году и тебе двадцать один; по-настоящему, нет ни истории, ни ближайшего будущего, которое ты мог бы предвидеть. Я имею в виду, что у нас промежуточный возраст и живем мы в промежуточный период времени; мы находимся между двумя периодами чудовищных решений: одного — прошлого и второго — грядущего. Мы продолжаем плестись в истории, и кто знает, как еще долго? Я хочу сказать, что у меня есть только предыстория — зародышевое и дозародышевое существование в то время, когда принимались грандиозные решения, касавшиеся самых широких масс и повлекшие за собой ужасающие последствия. Нам, может, будет лет по пятьдесят, когда снова произойдет нечто подобное; как бы там ни было, сейчас наука заботится о том, чтобы чудовищные решения обходились без поддержки масс. Понимаешь, Графф, в нашем случае именно предыстория сотворила нас, и она ответственна за то, кем мы стали. Моя vita[7] начинается с дедушки и бабушки и заканчивается практически в тот день, когда я появился на свет.
Мой официант только что принес мне франкфуртскую газету. Он открыл ее на третьей странице и дал ей соскользнуть мне на колени. Там помещено фото из Америки, где немецкая овчарка сдирает платье с негритянки. Рядом стоит, несомненно, белый полицейский с поднятой дубинкой, похоже, он собирается огреть ею негритянку, как только собака оставит ее. На заднем плане расплывчатое изображение толпы черных людей, прижатых к фасаду складского помещения мощной струей воды из пожарного шланга. Разве я не говорил, что эти парни с Балкан очень хитры? Мой официант оставил газету у меня на коленях, а сам отошел. Необыкновенно чистоплотный народ эти американцы — они моют своих чернокожих граждан из пожарных шлангов.
Полагаю, если в 1967 году тебе двадцать один и ты живешь в Америке, то нет необходимости забивать голову предысторией — в Америке, как я понимаю, что ни день, то крестовый поход. Но я не в Америке. Я в Старом Свете, и то, что делает его старым, не является преимуществом. И в любом отстающем от прогресса месте снова ждут Национального Кризиса — таков Старый Свет, и зачастую жаль, что ты в нем молод.
Полагаю, что если бы я серьезно об этом задумался, то я отправился бы в Америку, присоединился бы к черным экстремистам и мыл бы их белых из пожарных шлангов. Однако это лишь мои размышления, которые временами всплывают в моей голове и которым я на самом деле не придаю особого значения.
Официант подошел ко мне, чтобы забрать газету.
— Вы просмотрели, герр? — спросил он и протянул руку. На ней до самого сустава не хватало указательного пальца.
Я вернул газету, прижав свой палец к лицу белого полицейского.
— Так это же немецкая газета, — сказал я. — Думаете, кто-то из старых немцев будет потрясен, увидев немного американского расизма? — спросил я его, только чтобы подзадорить.
— Не могу знать, — ответил он, как и следовало ожидать.
Слишком уж умны для официантов эти парни с Балкан. Похоже, половина из них, прежде чем заняться своим скромным ремеслом, были университетскими профессорами.
В этом отношении Вена кого угодно удивит. Это все предыстория, приукрашенная и загадочная. Каждый раз она оставляет меня в стороне. Но если мы, как предполагается, поколение, которому следует извлечь урок из ошибок старших, то я, как мне кажется, должен знать ошибки каждого из них.
Мой чай остыл, но в нем изрядное количество рома. Очень хороший официант, чтобы я о нем до этого ни говорил. Но как он умудрился лишиться пальца? Если спросить его, то он скажет, что потерял палец еще мальчишкой, когда его переехал трамвай. Только в том далеком восточном городке в Югославии, где он рос, никаких трамваев не было и в помине; может, их нет там даже сейчас. Но я полагаю, что будь я в Америке и спроси у беспалого, как он потерял палец, то он — вероятно, срубивший его битым горлышком бутылки — поведает мне, как расплавленный докрасна спусковой крючок пережег ему палец, когда он вел огонь по врагам в Маньчжурии.
47 
