59 
— Лимонную кислоту, винно-каменную кислоту и танины. Я не настолько сентиментальна, чтобы воображать, будто процесс совсем уж чисто природный. В наши дни он носит не только сельскохозяйственный, но и промышленный характер. Однако фальсификации, Флоренс, я стерпеть не смогу. Обмана тех, кто покупает вино, кто его пьет.
— Но ведь, конечно же, люди покупают вино, потому что знают его вкус или должны бы его знать. — Эмили не ответила, и Флоренс продолжала развивать свою мысль. — Англичанин покупает шато-латур, зная, чего ожидать. Следовательно, те, кто обеспечивает вкус, который он ищет, всего лишь дают ему то, чего он хочет.
— Флоренс, я не ожидала, что ты займешь позицию дьявола. В этом вопросе я абсолютно серьезна. Мне он представляется чрезвычайно, предельно важным.
— Да, я вижу.
— Флоренс, мы не говорим о таких вещах, и я буду счастлива, если это так и останется, но когда мы переехали сюда, когда мы покинули турнепсов, мы сделали это, насколько я понимаю, потому что не могли жить дольше в притворстве, скованными этой холодной чопорностью, в ожидании четырех недель в году, чтобы вырваться на свободу. Мы не могли терпеть обмана в нашей жизни — Эмили теперь пунцово покраснела, храня суровую неподвижность. Флоренс много раз уже видела ее такой, когда о себе давала знать шишка неколебимости.
— Да, дорогая моя.
— Ты любишь говорить, что это наш эрмитаж. Да, так и есть, но только если правила устанавливаем мы.
— Да.
— В таком случае мы не должны жить притворяясь или с фальшью или верить, как нынче утром меня убеждал Колле, будто «обычай сам себе разрешение». Мы не должны жить так. Мы должны верить в правду. Мы не должны жить притворяясь.
— Ты совершенно права, моя дорогая, и я люблю тебя за это.
Против обыкновения мсье Ламбер и мсье Колле не сумели воздействовать ни на ту мадам, ни на другую. Обычно им удавалось заручиться согласием мадам Флоренс, едва мадам Эмили оказывалась на безопасном расстоянии. Они убеждали ее патетически или с гордостью, приводили местные или национальные соображения и играли на ее, как они считали, врожденном благодушии. Но на этот раз мадам Флоренс оказалась такой же безоговорочно упрямой, как мадам Эмили. Доводы, опирающиеся на необходимость и обычай, ссылки на подразумеваемый авторитет великих виноградников, не оказали на нее ни малейшего воздействия. Никакого vinage или coupage. Никаких тайных доставок анонимных бочонков и, раз уж речь зашла об этом, никаких последующих туманностей в счетных книгах мсье Ламбера. Флоренс боялась новых угроз сложения с себя обязанностей, но осуждения из уст Эмили она боялась больше. Однако после нескольких дней угрюмой обиды и ворчливых разговоров с заметно большим процентом patois[151] и мсье Ламбер, и мсье Колле согласились, что распоряжения должны быть выполнены.
Десятилетие проходило своим чередом; 1890-е годы в Медоке оказались более благополучными, чем 1880-е, а заключительные годы века не принесли ощущения конца. Флоренс размышляла, что в их чаше еще не заметны осадки. Они уютно приблизились к пожилому возрасту — она, возможно, более уютно, чем Эмили, — и они нисколько не сожалели об Англии. Управлять Шато О-Рейли стало гораздо легче. Восстановление виноградников без прививок завершилось; волы вытанцовывали свой менуэт, vendangeurs проделывали свои лихие ритуалы. Старый кюре удалился на покой, но его преемник соблюдал исконные обычаи: чай в ноябре, благословение виноградников в апреле. Флоренс занялась вышиванием, Эмили — консервированием. На пароходе в Бордо они ездили заметно реже. Les dames anglaises перестали быть новинкой или даже чем-то эксцентричным; они превратились в привычность.
Эмили иногда размышляла о том, какое малое воздействие они оказали на виноградники; как мало преображений произошло. Да, конечно, они принесли с собой деньги, но это не более чем помогло виноградникам вновь утвердиться, лучше противостоять враждебным паразитам и мозаичным болезням. И в моменты вроде этого, когда она чувствовала, что личная воля гораздо менее значима, чем утверждали философы, ей нравилось представлять себе, что человеческая жизнь следует своему циклу виноградарства. Детство было полно заморозков и обрезкой, вывертывающим запястья хождением за плугом: было трудно представить себе, что погода когда-нибудь изменится. Но она изменялась, и июнь приносил цветение. Цветы превращались в гроздья, и с августом приходило véraison, это чудотворное преображение цвета, знак и знамение зрелости. Теперь она и Флоренс достигли августа своей жизни. Она с содроганием признала, насколько их достижение зрелости зависело от капризов погоды! Она знавала многих, кто так и не оправился от свирепости ранних заморозков; другие становились жертвами плесени, гнили, болезней; третьи — града, дождей, засухи. Им — ей и Флоренс — повезло с их погодой. Больше сказать было нечего. И на этом аналогия кончается, думала она. Они, возможно, обрели зрелость, но из их жизней нельзя было выжать никакого вина. Эмили верила в преображения, но не в душах. Вот их кусочек земли, их кусочек жизни. Затем, в какой-то момент, появляются волы, вытанцовывая непривычный танец, и зубья позади них глубже врезаются в почву.
59 
