197 
Ричард обернулся. Он знал, что ни в его прошлом, ни в будущем не было и не будет ничего столь же неподражаемо жалкого, как фальшивая улыбка, которую он выдавил из себя для Рори Плантагенета: улыбка — среди лунных пятен и теней его постаревшего лица. Память об этой улыбке пребудет с ним до его последнего часа; еще тридцать лет он так и будет стоять, зажав уши руками, чтобы не слышать своего крика смертельно раненного существа, чтобы заглушить память об этой улыбке.
Многое ли успел увидеть Рори? Ричард не знал. Многое ли успел увидеть Ричард? Он не знал. Ритмичные движения головы, розовый махровый халат. Они видели достаточно. Нет, хватит…
— Наверное, ты уже догадался, — сказал Ричард Рори, — что мы решили тебя провести.
— Я не понимаю.
— Да, да. Околпачить. — Ричард пожал плечами и опустил руки. Какое-то недоброе веселье завладевало им. Английский язык ничем не мог ему помочь — решительно ничем. — Просто мы задумали небольшой розыгрыш. Мы втроем. Хотели посмотреть, как далеко это может зайти. Попусту оторвали тебя от дел. Все это сплошная выдумка. Извини. Пожалуйста, прости, Рори. Прости, Рори. Прошу тебя.
Гвин решил, что настал подходящий момент покинуть Кэлчок-стрит, и он лениво, вразвалку стал спускаться по ступеням, засунув руки в карманы. На взгляд Ричарда, он выглядел дьявольски красивым. И снова — невозможно забыть — те бесчестные уста, Ричард и это теперь сложил к ногам Гвина.
— Нам в одну сторону? — спросил Гвин.
И Рори пошел рядом с ним. А Ричард остался один.
Глядя на улицу, в конце которой эти двое скоро должны были раствориться, у поворота на Лэдброук-Гроув с цирковыми лошадками ее машин, Ричард увидел своего сына Марко. Марко был далеко, в дальнем конце улицы, но его неуверенную походку ни с чем нельзя было спутать. С Марко было что-то не так: рядом с ним никого не было. Но одиночество ребенка, в отличие от одиночества его отца, было следствием непростительной ошибки другого человека, а не его собственной. Рядом с Марко всегда кто-нибудь был. На протяжении всех его семи лет рядом с ним всегда кто-нибудь был.
Какая-то драма, подумал Ричард. И одновременно возможность переключиться: по крайней мере, это заставит меня подняться по этой чертовой лестнице. Ричард вдруг понял, что все еще держит пылесос, им заняты обе его руки, шланг обвивает его тело и шею. Ричард все еще был Лаокооном, оплетенным тугими змеиными кольцами. И это тоже ему придется тащить наверх. Это тоже.
Отец и сын бросились навстречу друг другу. Марко не плакал, но Ричард никогда еще не видел его таким несчастным: несчастье всегда подстерегало Марко, несчастье было написано ему на роду. Ричард преклонил колено, как рыцарь, и взял сына за плечи:
— Кто с тобой был?
— Лизетта, — ответил Марко.
— И ты потерялся?
— Там был взрослый дядя.
— А потом что случилось?
— Он отвел меня к машине — посмотреть котят.
— А что потом?
— Пришли еще три дяди и увели его с собой.
— Куда увели? Это были полицейские?
Марко пожал плечами.
— Он сам пошел или они его забрали?
Марко пожал плечами и развел руками.
— Они что-нибудь говорили? Кто-нибудь что-нибудь говорил?
— Да. Тот дядя сказал: «Я ребенок».
— Дядя сказал, что ты ребенок?
И Ричард перенесся лет на пять назад, к естественной путанице ранней речи. «Как ты?» — спрашивал он сына, и Марко вполне логично отвечал: «Ты хорошо». Марко мог протянуть к нему ручки и сказать: «Понеси тебя». И Ричард брал его на руки и нес…
— Нет. Он сказал: я — ребенок.
— Но он был не ребенок.
— Нет. Это был взрослый дядя.
Ричард поднялся. Невыразимое страдание при мысли о том, что придется иметь дело с непредсказуемыми последствиями, взъерошило ему волосы, словно порыв ветра, поднятый стремительно мчащейся машиной. Он обернулся и увидел Лизетту, бежавшую к ним по Кэлчок-стрит. Боже, и снова эта свинья в своей немецкой машине несется по моей улице со скоростью сто километров в час, чтобы убить моих детей. К чему такая спешка? Неужели его где-то так ждут? Конусообразный поток воздуха, исходивший из этого борова, пронесся мимо. На мгновение промелькнул его профиль: толстая кожа (двумя слоями, словно просвечивающая под рубашкой майка), белесые брови, пухлые слюнявые губы. Ричард стоял пошатываясь; воздух, взвихренный немецкой машиной, грубо взъерошил его волосы.
197 
