26 
Мы со старшим механиком пробрались к кочегарам. Трушко, увидев зеленовато-бледное лицо Мазина, спросил:
— Продержитесь до конца вахты?
— Ой, навряд ли… мне уже худо, — страдальчески кривясь, ответил тот. — Я же просил перевести меня на базу…
— Только прежде времени не распускайся, — прокричал Трушко и поспешил уйти.
Когда я, сменив старпома, вышел на мостик, свет вокруг уже померк. Ревущий океан был вспенен и изрыт высокими волнами. Свист ветра превратился в какой-то сплошной сиплый вой.
За рулем находился Трефолев. Широко расставив ноги, бывший балтиец крепко вцепился в штурвал и, не отвлекаясь, смотрел вперед. Он понимал: стоит не удержать судно носом к высокой волне — тяжелый удар обрушится на китобоец.
«Очень хорошо, что на руле Трефолев, — подумал я. — С ним мы уже сплавались, он поймет меня по любому жесту. Не в таких бывали переделках».
Водяная пыль, проносясь над судном, хлестала в лицо, секла глаза. Всматриваться в ревущую темень было трудно. От влажных ударов ветра деревенело лицо и болели глаза. Подняв локоть левой руки на уровень носа, я приказывал себе: «Не жмуриться, не отворачиваться… Терпеть! Это еще только начало. Тебе же шторм не в диковинку».
Да, да, держи полный ход, иначе судно не будет слушаться руля. И зорче поглядывай по сторонам, следи за впереди идущими, чтобы ненароком не натолкнуться на кого-нибудь из них. В такую темень всюду подстерегает опасность. Малейшая неточность, промашка твоя или рулевого — и… волна сметет с мостика всю вахту.
Казалось, ветер собирается поднять на воздух всю воду океана. Меня не могли защитить ни плотный непромокаемый комбинезон, ни наглухо застегнутый плащ с капюшоном. Я стоял под резкими струями дождя и колючих брызг…
Высокие волны бились в надстройку, взлетали на мостик, стучались в задраенные двери, стремились проникнуть внутрь судна, к перегретым работающим машинам.
«Какой ад сейчас внизу», — подумалось мне. И, как бы в ответ на мои мысли, открылся носовой люк, ведущий в матросский кубрик. В кружке света появился Тоша Самалход. Камбузника сразу же обдало водой. Но он не растерялся: захлопнул люк, отряхнулся и, хватаясь за леера, добрался до тамбура в машинное отделение и скрылся в нем.
— В машинном! — крикнул я в переговорную трубу. — Что у вас стряслось?
— Мазин укачался, теряет сознание, — ответил механик. — Его подменит Охапкин.
— А как другие?
— Еще держатся. Всем сегодня достанется.
Сквозь шум непогоды я различил тяжелый и ровный стук машин, удары лопастей гребного винта, которые временами то слабели, то учащались. «Видно, на вершине высокой волны винт обнажается и крутится вхолостую», — понял я и сообщил об этом рулевому.
— Чувствую, — ответил Трефолев, — руками ощущаю, словно стопудовую колоду ворочаю! Едва удерживаю, так и сносит.
Промокнув до нитки, я так озяб и устал, что, когда пришел на смену третий штурман, я не мог выговорить ни слова: рот одеревенел.
Хватаясь за поручни, я почти ползком скатился вниз. Вместе с боцманом мы заглянули к кочегарам. У топок никого не было видно.
— Эй, кто там… — крикнул Демчук. — Вы что, умерли?
— Нет, живы, можете посмотреть, — отозвался Тоша Самалход.
— Ладно, верю на слово, — засмеялся боцман. — Только не засыпай.
— Да я не усну, мне здесь еды подкинули. Удивительный человек этот Тоша, он еще мог есть в таком аду.
Я с трудом добрался до своей каюты и не узнал ее: здесь все было как после погрома: вещи слетели со стола, полок, вешалок и перекатывались от переборки к переборке.
Кое-как приведя в порядок каюту, я разделся догола, натянул на себя сухое белье и вскарабкался на верхнюю койку; Но качка стала такой, что невозможно было удержаться на постели. Пришлось привязаться.
Ночь прошла как в бреду. Умывальник урчал, хрюкал, бормотал и чавкал. Судно то взлетало на вершины волн, то падало в бездну. При этом оно вздрагивало, скрипело и стонало, раскачиваясь во все стороны.
В эту ночь с огромным напряжением работали не только люди, но и машины. Механизмы перегревались, вели себя капризно, пожирали много топлива и масла.
У топок термометр показывал больше шестидесяти градусов. Духота, запах соляра и скапливавшихся газов изнуряли моряков.
Кочегар Мазин, вытащенный в тамбур, лежал на пробковом матраце пластом. Корчась от позывов к рвоте, он стонал и просил:
26 
