137 
А выход украдкой на рассвете, возвращение по улочкам города, который кажется новым из-за необычного часа!.. Уносишь воспоминание о теплом перламутровом теле, которое оставил спящим меж смятых простыней, как меж створок раковины; сам себя чувствуешь таким легким в легком воздухе. Входишь в первую же харчевню с поднятым навесом, чтобы выпить чашку молока среди мусорщиков и зеленщиков. Ах, эти ранние утра со вкусом юности! Смакуйте же их, как смаковал их я.
Вот, слушайте, помню тот рассвет в Фивах, когда я вышел от Алкмены. Странная Алкмена! Из всех наваждений, которые тревожат ночи смертных женщин, у Алкмены было самое изощренное, равно как и самое распространенное. Она хотела изменить Амфитриону... с самим Амфитрионом.
Бравый полководец, вообще-то красивый мужчина, да и храбрец к тому же, ее не удовлетворял. Она навязывала своему герою испытание за испытанием; он этому покорялся, всякий раз проявляя все больше героизма. Этого, однако, Алкмене было недостаточно. Но вместе с тем ее желания призывали не другого мужчину; она хотела, чтобы сам Амфитрион был другим. Тот же рот, но произносящий другие слова; те же руки, но другие прикосновения. Вкусить ненадежные радости супружеской измены в спокойном удобстве брака. Квинтэссенция невозможного, в конечном счете. Но сколько их, гоняющихся за подобными бреднями? Если бы вы видели, мужья, как ведут себя ваши жены с любовниками, как упорно повторяют с ними все то же, что делают с вами, как заставляют их одеваться так же, как вы, как вдалбливают им в голову ваши привычки, вплоть до кулинарных пристрастий, вы бы поняли, как трудно им быть по-настоящему удовлетворенными, когда они обманывают вас.
Однако надо было ублажить хотя бы одну, чтобы дать какую-то надежду остальным.
Я выбрал Алкмену с ее хрупким изяществом, бледными, отполированными ногтями, шелковистыми волосами, убранными лентой. И сердцем из металла.
Облачиться в доспехи Амфитриона, надеть его шлем, заговорить его голосом — все это для меня было детской забавой. Алкмена услышала наконец из уст Амфитриона те слова, которые так жаждала услышать. Он стал тем громогласным Амфитрионом, которого она хотела: бьющим посуду, гнущим щипцы, рассказывающим о своей победе, той самой победе, которую настоящий Амфитрион в тот момент с превеликой храбростью и немалым потом завоевывал. А Лжеамфитрион приказывал Алкмене раздеться, лечь и еще много чего другого, словно она была полем его битвы. Бедняга Амфитрион, какие бессонницы, полные разочарования, я тебе готовил! Но зато как чудесно нам спалось потом... По счастью, какой-то осел, заревевший во дворе, нас разбудил.
Я поспешно одевался, пока Гермес, мой дорогой Гермес, обратившись в слугу, морочил на пороге голову полководцу-победителю.
Да, помню еще харчевню, куда я завернул. На мне больше не было доспехов, но с человеческим обличьем пока расставаться не хотелось.
Помню вкус свежего сыра, который мне подали, и чарку светлого вина со смолистым ароматом. Вокруг меня ломовые извозчики, бродячие торговцы, подмастерья горшечников обмакивали свой хлеб в золотистое масло и жевали луковицы. Я чувствовал к ним большую братскую симпатию; мы подняли чаши за наше взаимное процветание; они хлопали меня по плечу, называя «хозяином». Делились со мной своими заботами. У одного семья осталась близ Немеи, и он беспокоился, потому что лев, убежавший из зверинца, наводил страх на окрестности. Другой был рыбаком с Лернейского озера, но ему пришлось забросить свое ремесло из-за гидры, что проснулась в трясине и сотней своих зловонных пастей распространяла смертоносные миазмы. Я попытался их успокоить:
— Не тревожьтесь, скоро все уладится.
Я только что зачал Геракла.
Геракл, или Несчастье сильных.
Его преступления и труды.
Дом Адмета и ноги Омфалы
Если бы этот дуралей Амфитрион не захотел любой ценой доказать своей жене, что на нее нашло затмение, если бы не докапывался с таким упрямством, что же произошло, и в итоге не стал вести себя совершенно нелепо, выпячивая грудь, насупливая брови и через каждые три слова восклицая «Гром и молния!» (он даже завел себе орленка, которого держал привязанным к ножке своего кресла), то эта история наделала бы меньше шума, не дошла бы до ушей Геры и детство Геракла выдалось бы не таким трудным. Не было бы никаких ужасающих змей, ползущих к его колыбели, а также страшных воспоминаний об этом и приступов бешеного неистовства, от которых он страдал всю жизнь.
137 
