32 
– Ну что ж, вернемся к нашим баранам, – предложил Бертомьё, и лицо его стало подчеркнуто сдержанным, – мы предлагаем вам двести тысяч франков с троекратной выплатой: треть при подписании договора, вторая треть при получении вашего текста, третья по одобрении театром и, разумеется, вашей подругой нового варианта. Если текст будет одобрен, полученная вами сумма будет считаться авансом по отношению к положенным вам шести процентам авторских. Если нет, то с нашей стороны потраченная сумма будет некомпенсированным вложением.
Франсуа даже присвистнул: ну и ну, в деловых людях есть что-то жуткое, так и берут тебя за горло.
– А вы понимаете, чем это вам грозит? Двести тысяч франков могут просто уплыть от вас…
– Профессиональный риск, ничего не поделаешь, – ответил Бертомьё. Бескорыстие его невольно внушило Франсуа опасение, что деньгами рискует только Муна.
– Я не понимаю одного, – сказал он. – Госпожа Фогель показала мне переделанный первый акт, и лично мне он очень понравился. Могу я узнать, почему автор переделки отказался продолжать начатую работу? Что его не устроило?
– Вы что, шутите? – воскликнул Бертомьё. – Чтобы Муна сама продолжала работу?! Или… Неужели она вам не сказала?
Озадаченность на лице Бертомьё сменилась на миг чем-то похожим на смятение. «Если существует чувство, неведомое Бертомьё, – подумал Франсуа, – то именно смятение». Неведение и неуверенность по самой своей природе неприемлемы для лгуна, и Франсуа наконец понял, в какой области милейший Бертомьё все-таки стал крупнейшим специалистом. И, конечно же, весь Париж – то есть узкая театральная элита, – прекрасно знал об этом – все, естественно, кроме Франсуа. Обилие того, чего Франсуа не знал, было феноменально, и даже Сибилла, обладавшая деликатностью, граничившей с равнодушием, порой изумлялась его непосвященности.
– Прелестнейшая Муна, – заговорил тем временем смягчившийся Бертомьё, – так скромна… так деликатна… на свой лад, – тут же уточнил он, и его уточнение немало прояснило для Франсуа. – Если бы вы только знали, дорогой Франсуа, какой жизнью живет эта женщина…
Франсуа умоляюще поднял обе руки. Он не хотел ничего знать, не хотел узнать, например, что Муна в такой-то день занималась любовью с таким-то, а он его видел потом за бильярдом. Впрочем, нет, он был бы не прочь и узнать кое-что, только без дат, без чисел, хотя желание его было глупым, грубым и подловатым, то есть совершенно естественным и понятным. Франсуа куда больше изумляло то, что в нем просыпался рыцарь, который немедленно поднимал щит, едва услышав имя Муны. Как-никак ему уже не двенадцать лет. И если он должен кого-то оберегать, то высокую, молодую женщину с роковым лицом и детским сердцем, беззащитную, как все простодушные люди, как все влюбленные любовницы, одну из тех верных, нерасчетливых, безоглядных женщин, которые изредка попадаются в закромах продажного города, – женщину, какой была Сибилла.
Франсуа встал, потянулся и повернулся спиной к Бертомьё, которого он, как последний дурак, вот уже целых полчаса считал чуть ли не единомышленником. А Муна? Куда она делась? Она оставила его один на один с собственным характером, с безрассудством, с будущим? Она не помогала ему бороться. Бороться, собственно, с кем? С чем? С самим собой? Что за идиотизм! На самом деле ему хотелось, чтобы Муна всегда была с ним заодно, заодно в хорошем, заодно в плохом – во всем; чтобы она одобряла все, что бы он ни делал, заведомо, безусловно, как не мог одобрить он сам (он одобрял себя, но не безоговорочно). Хотел, чтобы Муна стала тем самым пособником, каким отказывалась быть Сибилла, за что и была достойна самой искренней любви.
– Ну так что? Мы можем рассчитывать на вас, дорогой Франсуа?
Бертомьё протягивал ему контракт, где на каждом листке пестрели «читал и одобрил», «согласен», и вместе с контрактом чек на обещанный аванс – соблазнительный, обольстительный. Франсуа, хмуря брови, сделал вид, что внимательно читает контракт, потом аккуратно подписал его, чувствуя на себе загадочный взгляд улыбающегося Бертомьё, а затем, небрежно сложив чек вдвое с безразличным видом, сунул его во внутренний карман. Разумеется, сумма была баснословной, тем более что никаких оснований надеяться, что Сибилла примет изменения, не было. Разумеется, Бертомьё не подписал бы такой договор ни с кем другим, кроме него, Франсуа, предполагаемого возлюбленного Сибиллы, который мог повлиять на ее решение. Разумеется, Бертомьё ничего не стал бы подписывать и ничем бы не стал рисковать, если бы не Муна. Разумеется, одна мысль в голове Франсуа лихорадочно сменяла другую, оставляя беспокойство и смуту. В конце концов он подумал, что если как следует поднажмет, то рано или поздно заработает такие деньги и даже гораздо больше (мысль о работе, как всегда, сделала все и честным, и приемлемым). А сейчас – сейчас он знал, чем ему порадовать Сибиллу, а значит, избавить себя от тягостного чувства вины перед ней. Он купит ей маленький подержанный «Фиат» с крыльями в шашечку, трогательный и наивный, с гарантией на год, выставленный на продажу в гараже по соседству с ними, – покупка, после которой у него еще останется двадцать тысяч, так как театр ему выдал семьдесят. Он представил себе, как обрадуется Сибилла, которая так любила водить машину, но вот уже пять лет лишена этого удовольствия из-за их стесненного положения, и по сравнению с ее радостью все остальное показалось ему настолько несущественным, что больше никакие угрызения совести его не мучили. На своем «Фиате» Сибилла сможет ездить к себе в редакцию, к черту, к дьяволу, в Нейи, по всем своим журналистским надобностям, а по вечерам в ресторан, чтобы поужинать с ним и с друзьями, а по воскресеньям за город, – словом, он подарит Сибилле одно сплошное счастье. Вот только как ей объяснить, откуда у него вдруг появилась возможность делать ей такие необыкновенные подарки? Особенно после того, как он так по-дурацки всем плакался, что не способен заработать даже на необходимое? Ни в чем нельзя забегать вперед – погоришь и на плохом, и на хорошем, и самоуничижение подведет, и непомерные притязания.
32 
