29 
Сорокалетний турист, прибыв в Сен-Тропез в лимузине, автобусе или с автоприцепом, чтобы обосноваться у моря, одержим тем же чувством, что и золотоискатели Клондайка, некогда осевшие вблизи золотоносных жил. Туристы из всех стран движимы одной и той же замечательной слабостью – восхищаться красотой. А Сен-Тропез красив – на диво красив. Он обладает нетленной красотой, в особенности для нас, бывших его хозяев. Мы приезжаем сюда весной, осенью или зимой – как только позволяют дела, – чтобы всякий раз удостовериться в том, что она еще есть, и насладиться ею (почти без обид).
* * *
Начать с того, что здесь дуют разные ветры – два или три, которые, обрушиваясь на полуостров, подметают его, очищают от скверны, после чего воцаряется особая атмосфера – легкомысленная и веселая; какие-нибудь два дня спустя чувствуешь себя заново родившимся. Солнце тут желтое и безмятежное, оно частенько светит даже тогда, когда в Канне и Монте-Карло идет дождь. Рыжее побережье с глубокими расщелинами и откуда ни возьмись песчаными пляжами походит на иные трагедии Расина, где долго карабкаешься по диалогам и вдруг находишь отдохновение в долгой тираде. Есть «бушующее море, которое разбивается о края каменных преград», как сказал Кокто; море пенится тут больше, чем где бы то ни было, непредсказуемое и освежающее. Тут есть настоящие зеленые просторы, спрятавшиеся позади города, в отличие от остальной части прибрежной полосы, где ландшафт каменистый, облупившийся, неказистый, перегревшийся на солнце. А в Сен-Тропезе сразу за пляжами расстилаются поля, луга, рощи пробковых дубов и холмы, напоминающие Иль-де-Франс; там есть водоемы, деревья, пахнет осенним валежником и грибами. И есть дороги, которые начинаются после Памплоны и уводят далеко-далеко.
* * *
Откуда ни посмотри – с моря или сверху, с крепости, куда не поднимается ни один человек, – Сен-Тропез являет взору картину своих узких островерхих домов – иные из них покосились, но все ласкают глаз, эти трогательные желтые, красные, голубые или серые постройки, равно обжигаемые солнцем и овеваемые ветром, с крышами из тысячи черепичных лепестков, которые выцвели, приобретя палевый оттенок. Дома теснятся вокруг колокольни, часы которой разладились и отбивают время невпопад, но до них никому нет дела. Само собой, тут, как и в Италии, развешивают белье, некоторые террасы чересчур ухожены и утопают в зелени. Дома тут мастерской каменной кладки, поставлены на века, и даже под слоем новенькой дорогой краски эти камни не спрятать. Все они, как один, греются весь день на солнышке подобно кошкам или большим собакам. Пузатые, с узкими оконными проемами, они внушают доверие, и все, как один, рады, когда вы ночью проходите мимо. Двери хлопают, словно зазывая прохожего, а всегда освещенные окна подмигивают, помогая сориентироваться в темноте. Улочки Сен-Тропеза пересекаются, разбегаются, поссорившись, и примиряются на городской площади, где красуется одно дерево, и то – кривое. На этих улочках все еще отдаются эхом крики корсаров или оклики ночных гуляк, а для нас – наши голоса двадцатилетней давности. По Сен-Тропезу можно бродить часами, ночью и днем: от площади Лис[13] – в порт, из бистро в бистро, из одной булочной, проснувшейся на рассвете, в другую, от белесого моря к постепенно голубеющему у маленького кладбища… того самого кладбища, где все мы желали бы обрести вечный покой, чтобы мимо проплывали парусники и солнце Сен-Тропеза согревало бы наши бренные останки.
Акт пятый
Лето 1980-го. Занавес опускается. Я проспала три четверти часа, и мне приснился сон, вместивший двадцать пять лет моей жизни в Сен-Тропезе. Проснувшись в темной комнате, я тут же прикрыла глаза, невольно прислушиваясь. Больше не было шума дождевых капель, и мне его почти недоставало. Наконец я осознала, что дождь перестал и что-то светлое, остроконечное скользит по стене: луч знаменитого светила, именуемого солнцем! Встав с кровати, я распахнула ставни, и тут море и небо вернули мне голубые и розовые краски – вернули счастье. Всепроникающие лучи солнца рисовали черные ободки вокруг пастельных картинок – гребней крыш, пляжной дуги, мачт парусников.
Сейчас 1980 год, и, как знать, доживем ли мы до 2000-го – или раньше какой-нибудь упрямый и тупой самолет со своим экипажем, глухой к призыву опомниться (или какая-нибудь чудовищная и безмозглая ракета, под стать безжалостным динозаврам доисторических времен), обрушится на нас, неся во чреве внезапную, испепеляющую смерть.
29 
