110 
И Рикардо Рейс, который после того, как завершился отпуск Лидии, вернулся к давнему своему обыкновению спать чуть ли не до обеда, вероятно, последним из жителей Лиссабона узнал о случившемся в Испании военном перевороте. Еще осоловелый от сна, спустился он на лестницу за газетой, поднял ее с коврика, сунул под мышку, зевая, вернулся в квартиру, вот и еще один день начал томительное свое существование, которое притворяется безмятежным спокойствием, и когда заголовок: Восстание в частях испанской армии, хлестнул Рикардо Рейса по глазам, он ощутил головокружение, а заодно и какое-то сосущее чувство внутри, словно внезапно оказался в свободном падении, не будучи твердо уверен в близости земли. Случилось то, чего следовало ожидать. Испанская армия, свято оберегающая честь нации и чтящая традицию, заговорит на языке силы, изгонит торгующих из храма, восстановит павший во прах алтарь отечества, вернет Испании то бессмертное величие, которого она по вине недостойных сынов своих лишилась. Рикардо Рейс прочел эту краткую заметку, а на второй странице обнаружил запоздавшую телеграмму: Мадрид опасается подъема революционного фашистского движения, и предпоследнее слово слегка смутило его — да, разумеется, эта новость пришла из испанской столицы, где находится левое правительство, так что понятно, почему используется такая лексика, хотя понятней было бы, скажи они, например, что поднялись монархисты против республиканцев, и в этом случае Рикардо Рейс знал бы, где свои, ибо он сам — монархист, как мы помним или должны вспомнить, если забыли. Но если генерал Санхурхо, который, согласно гуляющим по Лиссабону слухам, планировал стать во главе испанских монархистов, дал официальное опровержение, о чем нам тоже известно: Не собираюсь, мол, пока покидать пределы Португалии, то вопрос, стало быть, проще, чем кажется, и Рикардо Рейсу нет нужды принимать участие в этой битве, буде грянет она, ибо это — не его битва, а рознь разгорелась между республиканцами такими и этакими. На сегодня газетка выложила все, что знала. Завтра, быть может, сообщит, что движение захлебнулось, мятеж подавлен, и во всей Испании — мир и благодать. Рикардо Рейс не знает, с облегчением или со скорбью встретит он эту весть. Отправляясь обедать, он внимательно вглядывается в лица, вслушивается в разговоры, ощущая даже в воздухе какую-то нервозность, однако это всего лишь — нервозность, остерегающаяся себя самой, не больше и не меньше, проистекающая то ли от скудости сведений, то ли от природной сдержанности в проявлениях чувств, которые касаются столь близкого предмета, да и вообще, как говорится, молчание — золото. Однако по дороге от дома до ресторана он перехватил два-три торжествующих взгляда, заметил два-три лица с выражением меланхолической растерянности, и потому оказался способен понять, что дело тут не в отличии одних республиканцев от других.
Происходящее несколько разъяснилось, и довольно скоро. Мятеж начался в Испанском Марокко, а во главе его, судя по всему, стоит генерал Франко. У нас, в Лиссабоне, генерал Санхурхо заявил о поддержке своих товарищей по оружию, но еще раз подтвердил, что сам лично не желает предпринимать никаких действий, хотите — верьте, хотите — нет, последние четыре слова, разумеется, произнесены не генералом, в любой ситуации найдется некто, высказывающий свое мнение, если даже его об этом не просят. А что положение в Испании серьезно, так это ребенку понятно. Достаточно сказать, что менее чем за сорок восемь часов пало правительство Касареса Кироги, а Мартинесу Барро поручено было сформировать новый кабинет, но слетел и Мартинес Барро, и теперь там правительство Хираля, а вот долго ли оно протянет — вопрос. Военные заявляют о том, что идут по стране триумфальным шествием и что если и дальше все так пойдет, часы красных в Испании сочтены. Тот же самый вышеупомянутый ребенок, едва выучившийся читать, подтвердит это, бросив беглый взгляд на размер кегля и разнообразие шрифтов, на сие выраженное средствами полиграфии одушевление, которое через несколько дней захлестнет и набранные петитом статейки на внутренних страницах.
И вдруг — трагедия. Страшной смертью, сгорев заживо, погибает генерал Санхурхо: летел занять свое место в руководстве движением военных, и вот нате вам — самолет ли оказался перегружен, мотор ли у него отказал, если, конечно, одно не повлекло за собой другое, но как бы там ни было — не смог набрать высоту, врезался сначала в деревья, потом в стену на глазах у всех тех испанцев, которые собрались на проводы, и под беспощадным солнцем запылал вместе с генералом огромным факелом, а летчику — Ансальдо его звали — повезло, выбрался, конечно, не целым-невредимым, но живым и даже обгорел не очень сильно. А ведь помнится, говорил генерал, что нет, мол, не собираюсь я в ближайшее время покидать пределы Португалии, врал, значит, но мы должны проявить милосердие к этой лжи, ибо она — хлеб политика, должны понять и простить ее, хотя нам неведомо, разделяет ли наше мнение Господь Бог, и не была ли эта авиакатастрофа небесной карой, поскольку каждый знает, что карает Господь не камнем и не дубьем, но исключительно огнем, как исстари повелось. И в то самое время, когда генерал Кейпо де Льяно объявил диктатуру по всей Испании, генерала Санхурхо, маркиза де Риффа, отпевали в эсторильской церкви Святого Антония, а говоря «генерала», мы имеем в виду то, что от него осталось, осталось же до черноты обугленное поленце, похожее на детский гробик, и генерал, при жизни бывший мужчиной рослым, видным, дородным, обратился в жалкую головешку, наверно, и в самом деле мы — ничто в этом мире, но сколько бы нам это ни повторяли, какие бы убедительные примеры ни приводили, нипочем нам в это не поверить. В почетном карауле у гроба выдающегося военачальника стоят члены Испанской Фаланги при полном параде — голубая рубашка, черные брюки, кинжал на кожаном поясе — а откуда взялась вся эта братия, вот вопрос, ясное дело, не из Марокко же прискакала во весь опор на церемонию похорон, но все тот же пресловутый ребенок во всей своей невинности и неграмотности сумеет дать на него ответ, если в Португалии, как сообщает «Пуэбло Гальего», пятьдесят тысяч испанцев, а они, надо думать, привезли с собой не только две смены белья, но захватили также и черные брючки с голубой рубашечкой да и кинжал не позабыли на всякий случай, не ожидая, впрочем, что случай представится по столь скорбному поводу. На их лицах лежит печать мужественного страдания, но имеется также и отблеск торжества и славы, ибо смерть в конце концов есть вечная невеста, в объятия которой мечтает попасть всякий храбрец, целомудренная дева, из всех прочих предпочитающая испанцев, если они к тому же еще и военные. Завтра, когда мулы повлекут лафет с бренными останками генерала Санхурхо в последний путь, над ними запорхают наподобие приносящих благую весть ангелов сообщения о том, что моторизованные колонны наступают на Мадрид, замыкая кольцо окружения, и что решительный штурм — это вопрос часов. Говорят, что правительства якобы уже нет, но говорят также, не замечая явного противоречия, что это же самое отсутствующее правительство разрешило раздать членам Народного Фронта оружие и боеприпасы. Так или иначе, но это всего лишь предсмертные хрипы. В ближайшее время Пречистая Дева Пиларская раздавит лилейной своей стопой змею зла, полумесяц взойдет над кладбищами несправедливости, на юге Испании уже высадились тысячи марокканских солдат, и вместе с ними в едином — я бы даже сказал, в экуменическом — порыве освободим империю креста и четок от безбожного господства серпа и молота. Возрождение Европы идет семимильными шагами — сперва Италия, за ней — Португалия, следом — Германия, а теперь настал черед Испании, это — добрая земля, это отборное семя, и завтра соберем мы урожай. Помните, как написали немецкие студенты: Мы — ничто, и эти же слова шептали друг другу рабы, возводившие египетские пирамиды, Мы — ничто, каменщики и погонщики волов, строившие монастырь в Мафре, Мы — ничто, покусанные бешеным котом жители Алентежо, Мы — ничто, облагодетельствованные общенациональной раздачей милостыни, Мы — ничто, жители Рибатежо, в пользу которых устроено было празднество в Жокей-клубе, Мы — ничто, профсоюзы, в мае проведшие уличную манифестацию, и, Бог даст, придет для нас день, когда все мы и вправду станем чем-нибудь, а кто сегодня произносит эти три слова, неизвестно, это — предчувствие.
110 
